Человек и другое. Книга странствий
Шрифт:
Это там посреди деревушки стоят тесаные болванчики идолов впритирку друг к дружке, как маленький батальон, под детским навесом. Оказалось, бога этих людей в деревушке зовут Ма. А каждая пара к свадьбе заказывает у резчика своего идола-оберег, вот они и стоят там, и с ними разговаривают в урочные дни.
Это там, на задах британского егерского домика, всегда к услугам был сикх Джуни, похожий на волшебного гнома с сияющими глазами. И мы садились с ним на его старенький мотороллер и потом ходили по джунглям, разговаривая на пальцах у свежих следов тигров и леопардов. А однажды, выйдя поутру, я увидел его, Джуни, внутри клетки для тигра, привезенной «на случай» и смонтированной у домика.
Это там как-то приехала егерица Гита и сказала среди прочего, что в соседней деревне будет «драма». С семи вечера до рассвета. И мы поехали на мотиках через леса-леса. Туда, куда прикатил индийский «Глобус», который Шекспиру и не снился, – настоящий, индийский, со всем цунами слез и смеха. И все это происходило в огромном, натянутом с вечера шатре, куда стекались из окрестных деревень все, кто мог передвигаться, – от стариков до детей. Я выдержал часа полтора, но каких!
Это там женщины на рассвете в полыхающих сари идут к озеру с тазами на головах – колошматить белье о камни. А мальчишки, босиком и взявшись за руки, идут куда-то вдаль на луг. А мужчины моют в озере белых быков. И олени выглядывают из леса вдали: когда уже освободится водопой?
Это там ранним утром отец и сын подметают двор у британского домика, у отца легкая несгибаемая спина, и сын кружит, как птица, а птица сидит у колонки с водой, смотрит на редкие капли и умирает.
Это там…
Наскальная живопись, дольмен, килбэк
Спокойно. Просто тихое ошеломление. Если б это было обнаружено не в Индии, а где-нибудь в Европе, тут же стало бы мировой сенсацией. Наскальные рисунки семитысячелетней давности. Найденные недавно, мимоходом, местными змееловами. Много рисунков. На горе посреди полей и деревень, в глуши.
А я узнал об этом чуть загодя, в кабинете у главного лесника области. А что это, говорю, за снимок у вас на стене – типа Стоунхенджа, где это? А, говорит, это тут неподалеку, не знаю, что и делать с ним. Кстати, в том же районе есть наскальные рисунки на горе, которую там называют «Купальня Ситы». Тоже непонятно, что делать с этим, вроде как в моем хозяйстве… Вы ж, говорит, были реставратором, да? Может, что посоветуете. Вот мобильный одного краеведа там, ну… змеелова. Вы ж как раз в те края едете.
И вот сижу я со змееловами-краеведами на обочине дороги у чайханщика, ждем пятого мотоциклиста, чтобы отправиться в чисто поле – смотреть дольмен эпохи неолита, Стоунхендж индийский. Обнаруженный этими же змееловами совсем недавно; потом сообщили в Бомбей, оттуда приехали специалисты, подтвердили, обнесли сеткой, уехали. Козы посмотрели на это дело и вернулись к своим занятиям, пощипывают траву вокруг него, а больше никому дела нет, у крестьян свои камни.
Сидим, ждем, я только что познакомился с ними, о змеях говорим. Так спят они зимой или нет, спрашиваю. Кто спит, отвечают, кто нет. Вот эти, например, не спали – и указывают на мешок у моей ноги. Я, поперхнувшись чаем, опускаю взгляд: мешочек, лежит. И кто в нем, спрашиваю. Keelback, говорят. Две. (Хорошее имечко для змеи – килбэк, да?) Вон, говорит, в том доме поймал, хозяева позвонили, я приехал, поймал, возьмем с собой, там в поле выпустим.
И вот мы уже на этом поле-пустыре меж деревень. Хожу вокруг дольмена, рисунки прорезаны в камне у входа, внутрь заглядываю, там гнезда птичьи под сводом… Один из змееловов номер по мобильному набирает: есть, говорит, профессор в Бомбее, он лучше, чем мы, расскажет – и передает мне телефон. И стою я в этом чистом поле у входа в пять тысяч лет, в ухе у меня голос профессора из Бомбея, у стены в тени – мешок с двумя килбэками, которых сейчас выпускать будем, в зрачке моем – девочка с застрявшей в сетке ногой, а в уме картинки плавают: как мы по пути сюда заехали в «Махабхарату», которая тут на хуторе, «за клуней» – вырубленное в камне несколько тысяч лет назад жилище, где скрывались пятеро братьев Пандавов и жена их Драупади, красивейшая из землян, в отдельной темничке-светелке, и у каждого из братьев было по два дня любви с ней, чередуясь. И так все 13 лет их анонимных скитаний, проигранных Кауравам в кости. И еще пытаюсь вспомнить тот эпизод с ней, красавицей, когда после какого-то харассмента, когда была в рабстве у царя, поклялась, что не вернется к облику своему, пока богатырь небесный, забыл его имя, не заплетет ей волосы руками, смоченными в крови убитого обидчика.
Да, килбэки томятся в мешке, профессор наяривает историю неолита в ухо, солнце садится над дольменом, красавица Драупади с кровавыми волосами бредет по пустырю между козами, а я утром выехал на мотиках со змееловами из своего фантасмагорического дворца, построенного доктором философии, живущим теперь анахоретом где-то неподалеку, у холма, на котором сидит голубой Шива высотой с Родину-мать между двух кобр с раздутыми капюшонами, каждая величиной с хрущевку. А прямо за дворцом – ферма-курятник, куда этой ночью Т-16 наведывалась, тигрица-людоед, трясла дверь, бросила в сердцах, ушла.
А перед тем всю ночь с главным егерем района лес патрулировали на его служебном джипе, и он храпел на заднем, а в лесу ни души, только заяц, оцепеневший в свете фар, перенесенный за уши на обочину, а фамилия егеря – Гуманитарный. Humane. По имени Пашан.
Акварели джунглей
Человек незаметно перерисовывается на ходу. Какие-то черты покидают его, что-то наносится новое в этих местах, но сквозит. Тем неосознанней и сильней, чем глубинней утрата. Например, в том месте, где нас покинула способность к созерцанию. Не новость, да. Об этом кое-кто говорил. А я смотрел на лангуров, сидящих на деревьях в минуты заката, замерших едва не в позе лотоса, медитативно глядящих на солнце сквозь полуприкрытые глаза, смотрел на тех, кого эта способность не покинула, или на этих вечерних акварельных нильгау, стоявших так около получаса, выбывших на это время из своей обиходной жизни, смотрел и думал, что нам этот взгляд уже не удержать в себе, что он сыплется, как песок сквозь расходящиеся пальцы…
Св. Тукарам
Речь пойдет об индийском поэте, святом. Но вначале – о музыке. Простой индийский парень, которого зовут Паван Нагджи (то есть Змеиный Ветер), держит только что пойманную кобру одной рукой посередине тела, на весу. И я его спрашиваю: как же так, ведь физически ей ничего не стоит цапнуть тебя при желании? Да, говорит, физически – ничего, при желании. И смеется. И что самое интересное – в этом нет никакой хитрости, никакого фокуса. Берет вот так и держит. Ту, от которой смерть наступает в пределах получаса. И ни разу не кусали за 10 лет опыта, ни одна из нескольких тысяч пойманных.
А потом мы идем в дом – чай пить, с семьей знакомиться. Рядом с его простеньким, вполне невзрачным домом стоит храм. Маленький, домашний, семейный. Он мог быть посвящен Шиве, или Хануману, или Ганеше… Мог бы королю Шиваджи Махарадже, о котором я уже не раз писал тут и которого всенародно чтят и празднуют в этом штате Махараштра, – королю, освободившему всю центральную Индию от могольского ига. (Я видел домашние храмы, ему посвященные, он там сидит в цветах и кокосовом молоке, золотой и чудесный, похожий на сына Дон Кихота от брака с Сальвадором Дали.) Мог бы, в конце концов, быть посвященным Нагу, учитывая его страсть… Но посвящен он поэту, святому Тукараму, младшему современнику Шекспира.