Человек с железным оленем
Шрифт:
***
И снова человек с велосипедом остается один на один с тундрой.
Низина. Не всегда отличишь, где море, где земля. Только по нагромождениям плавника можно разобраться, что находишься на берегу. Круглые сутки темень. Выручает верная спутница — Полярная звезда. Глебу теперь смешно вспомнить, как еще недавно для ее обнаружения он сначала отыскивал ковш Большой Медведицы, а затем уже по нему брал прямую на звезду.
Под ногами заструги. Беспрерывные ветры прессуют снег, он ложится застывшими волнами; переменится ветер — поверх старых заструг набегут новые. И так за зиму много раз. Разрезай снег — и читай, какие ветры и когда здесь дули. Если засечь по компасу или просто на флажок велосипеда угол, под которым пересекаешь заструги, то можешь легко выдерживать желаемое направление.
У Глеба главная забота — не проскочить случайно устье Индигирки. И хотя низкий берег слит со льдом, глаз привычно отбивает линию раздела воды и суши: береговой снег более пухлый, а на льду он влажнеет от выступающей соли… Снежный покров — это та же карта. Ненец, например, по характеру заструг, по глубине покрова определит не только направление дувших ветров или вчерашнюю погоду, но и скажет, какой выдастся будущая весна…
На этот раз Глеб устраивал ночевку, по всем приметам, на берегу, вблизи от залома из плавника. Он так истосковался по воде. Да, да! Просто хотелось попить, а если нет плавника, то воды не натаешь. Разведя костер, спортсмен принялся ставить палатку, ту самую восьмиклинку, что сшил себе еще в Усть-Цильме. Каждый из восьми швов кончался прочным шнурком. Опорной мачтой, как всегда, служил велосипед. Смастерив из тлеющих углей посреди палатки подобие азиатского мангала (и тепло, и дыма нет), Глеб улегся вдоль велосипеда на торбазах — их, кстати, теперь две пары — одни сушатся, другие в работе. Не проспал и десятка минут, как почувствовал непривычный жар. Оказалось, ветер, подкравшийся из-за гряды торосов, хлестнул резким порывом по палатке. Край ее, видимо, слабо закрепленный, свалился прямо на угли. Сухая бязь вспыхнула, как порох, охватив огнем и пышные волосы велосипедиста. Глеб вскочил и, еще не очнувшись как следует, начал торопливо вминать в снег горящую палатку. Несколько кусков обгорелой ткани — вот и все, что осталось от прежнего убежища.
Теперь спортсмену перед каждой ночевкой приходилось строить "зимовье". Выкопает яму, утрамбует площадку. Нарежет пластины плотного снега и сложит из них круглый шатер. Велосипед, по твердо заведенному правилу, ставится так, чтобы утром сразу же знать направление, по которому шел. Все строительство продолжалось обычно час-полтора. Работать уже тем хорошо, что не замерзнешь. Отдых обеспечен даже в мороз — желанье спать спорит с холодом. Утром спортсмен встает, пробивая головой снег, словно мифологическое существо, рождающееся, правда, не из морской пены, а из полярного сугроба. Обтеревшись до пояса снегом, он начинает завтрак. Обычное блюдо — мороженая рыба, которую ест, по примеру северян, нарезав мелкими стружками, либо мороженое мясо. Обеда, как и в начале пути, нет. Режим остается законом, в который лишь пурга может внести поправки.
Так получилось, например, когда Глеб находился уже неподалеку от Индигирки.
Проснулся он в своем убежище как обычно в семь. Наверху гудело. Тундру, отмалчивавшуюся целых полмесяца, как говорится, прорвало. Она высказывала на своем свистящем языке массу пренеприятнейших новостей. "Во-первых, — говорила она, — ты, товарищ Травин, потеряешь, может быть, день-два, а может быть и неделю; во-вторых, тебе следует экономить пищу, то есть отсиживаться впроголодь; в-третьих, можешь замерзнуть; в-четвертых…" и так без конца.
Прошли сутки, и еще одни. Нельзя сказать, чтобы уж особенно холодно, но снег все же не пуховое одеяло. Съежившись в своем логове, Глеб от скуки начал даже сны видеть. Возникали картины, весьма далекие от его сурового арктического бытия… Но однажды какой-то полудремавший нерв дал необычный, тревожный сигнал — мозг, все тело наполнилось от этого толчка ощущением опасности.
Еще не проснувшись, Глеб открыл глаза. Что это? С низкого сводчатого "потолка" на него глядели черные зрачки… Он страшно закричал и рванул нож. Виденье исчезло. Но наверху осталась дыра, через которую лился лунный свет.
Он все же подумал бы, что все это приснилось, но в море, к торосам, уходил след, оставленный будто валенками.
Так впервые встретился Глеб с белым медведем. Случилось это в канун нового, 1931 года.
Через десяток дней Травин уже двигался по западному рукаву Индигирки и 31 января увидел впереди огоньки селения.
ГЛАВА 5 . НЕТ, СЕВЕРНЫЙ ПАРНАС — ЭТО НЕПЛОХО
ЦИКЛОМЕТР отщелкал от морского берега немногим более сотни километров. Судя по карте, именно на этом расстоянии и находится село с многообещающим названием Русское устье. Но перед глазами снова чернеют лишь хорошо знакомые якутского типа срубы с плоскими крышами. Постучал в светящееся оконце.
Хлопнула дверь с нарисованным у притолоки черным крестом, на улицу вышла женщина. Глеб уставился на ее костюм: обыкновенная российская кацавейка и длинная широкая юбка. Он настолько уже привык к одеяниям из меха и ровдуги, что от неожиданности растерялся.
– Заходи, странник, гостем будешь, — пригласила женщина певучим голосом.
Глеб шагнул по пробитой в снегу лесенке в сени, а затем через порог в жилье.
В небольшой, единственной комнате горел в углу жирник. Стояли кровать, покрытая ситцевым лоскутным одеялом, стол и лавка.
– Нам еще лонись один якут из Казачьего баил, что "темир таба" — "железный олень" сюда идет, да мы не поверили, — произнесла женщина. — Ты у председателя был?
– Нет. А это далеко?
– Тамотка, — неопределенно махнула рукой хозяйка. — У церкви. Ступай за мной.
– Вот он, странник-то с колесницей! — представила она через пять минут гостя председателю — рослому черноволосому налитому силой человеку.
– Глебом Леонтьевичем Травиным величаешься? А я Егорий Щелканов, председатель охотничьей артели. Ты, Василиса, поди другим расскажи про новость, — обратился председатель к женщине, которая привела Глеба.
Вскоре в доме нельзя было протолкнуться. Набралось человек двадцать. Все в матерчатой одежде из ситца, сатина и даже из плиса. Ничего типичного северного, отмечал Глеб, кроме торбазов. Да и речь настоящая русская, только с каким-то старославянским выговором.
– Спрашиваешь, почто мы так баим, почто такую лопотинку и обутку носим? Так мы же Русское устье, — объяснял Егор Щелканов. — И никому толком не ведомо, когда мы пришли сюда. Бати, старики, говорят, что по преданию быдто с Лукоморья, с Белого моря то есть. Быдто еще при Иване Грозном по Студеному морю на кочах приплыли. И песни поем про Москву да про Володимир. Не веришь?.. Василиса, а ну спой про Володимир.
Женщина приподняла пестрый кашемировый платок, скинула его на плечи и, опустив глаза, затянула:
Ой да, солнышко-свет, ясный Володимир-град,
Терема твои из чиста серебра,
На них крыши златокованые.
Ох, да куда девал ты мово молодца,
Мово сокола перелетного!?
Уж такая доля разнесчастная,
Сиротинкой я осталась, одинокою,
Жалобилася и плакала,
Горючими слезами умываючись.
Ох, как худо мне одинокою
Без желанного, без мил-дружка.