Человек-тело
Шрифт:
Вспоминается графоман Тюльпанов. Вот же оно. Вот когда все это началось:
«Уходя на свою государственную службу, моя добросовестная сиделка бросила мне на одеяло книжку — роман некоего Виталия Тюльпанова, который я с маниакальным омерзением…»
И почему это я принимаю некие якобы знаки в книгах как должное, будто так на самом деле может быть?
Ведь поначалу я сам предположил, что все это было лишь похмельной галлюцинацией. В таком случае, похмелье явно затянулось, более чем на полгода…
Квартира героя, подробно описанная, как всегда у
Вот, нахожу это место…
«Пожилой художник обитал на одной из шумных центральных улиц столицы, в старом доме, построенном еще в сталинском стиле. Попав в эту шикарную квартиру, вы сперва оказывались в просторном холле, откуда три двери вели в три обширные комнаты и т. д.»
Вижу какого-то жалкого провинциала, обалдевшего от Москвы, злобного и завистливого, мечтающего о красивой жизни. Который проговаривается, употребляя слова типа «столица» и «шикарный». Который не понимает, что «пожилой художник» — пошленько, а «обитал» — таки вообще омерзительно, плюс еще забывает между слов совершенно лишнее слово…
Гм. Выдуманный номер этой квартиры совпадает с номером моей теперешней. А вот и фрагмент моего телефона — пять цифр подряд — автор приводит сумму гонорара, полученного его злосчастным художником. Художник почему-то мой тезка по отчеству — тоже Васильевич. Женщину, которую он убил и порезал на куски зовут Анна, как мою первую жену… Нет нужды продолжать: иначе придется пересказывать Тюльпанова сплошняком.
Осознав все это, я испытал приступ ярости. Пока разогревался компьютер, я разминал пальцы и шевелил губами, нашептывая будущие гневные слова. Письмо складывалось примерно так:
«Скажи-ка мне, ты, мерзкий графоман, откуда ты знаешь подробности моей жизни, такие, каких не может знать никто, даже моя первая жена? Как, каким таким тайным аппаратом ты проник в мои мысли, мои фантазии?
Первое. Ты, своим ублюдьим языком описываешь мою старую квартиру — так, будто бы бывал в ней.
Второе. Ты в своих часто употребляемых числах, как всегда это вы делаете, чтобы показаться убедительными, приводишь числа, которые знаю только я, которые только для меня имеют значение.
И, наконец, последнее, самое главное. Кто ты такой, ублюдок, если ты живописал мои фантазии, о которых я не рассказывал ни одной живой душе? Фантазии о мясорубке, именно касательно моей первой жены, которая, впрочем, не первая, а именно и есть — жена, поскольку по закону мы не разведены… Правда, я тебе уже рассказывал эту историю…»
Впрочем, это всего лишь мой эмоциональный черновик. Набирая текст из тетради в компьютер, я изрядно смягчил его, примерно так:
«Уважаемый г-н Тюльпанов! Я много думал последние дни о той странной связи, которая существует между нами.
Первое… И т. д. — также более мягко».
Никакого
2
— На днях моя милая девочка читала мне один мой старый рассказ, — осторожно начал я, когда мы, позанимавшись утренними упражнениями, расслаблено возлежали на нашем брачном ложе.
— Действительно очень хороший рассказ. Зря ты его сжег.
— Это любопытно, — сказал я. — И как же моя шустрая рыбка могла его прочитать, если я его сжег?
— Очень просто. Ты сжег беловую рукопись, а я нашла черновик.
— Вот оно что. А откуда же моя девочка узнала, что я его сжег?
— Да ты сам мне и сказал. Неужто не помнишь?
— Помню, конечно. Это я так, придуриваюсь, извини.
Вот как все просто объяснилось. Старческий маразм и провалы памяти. Теперь второй вопрос, менее существенный:
— А зачем моя киска вырвала страницу из синей тетрадочки?
— Какой тетрадочки?
— Подожди минутку, — сказал я, встал, накинул халат и вышел из спальни.
Тайник мой весьма прост: в туалете на полке, среди прочего хлама, который давно пора выбросить, стоит канистра, по виду наполненная краской. Если отвинтить крышку, то и увидишь старую затвердевшую краску. Реально — это всего лишь верхний, и вправду мертвый слой: когда-то я распорол канистру снизу и вылил жидкую краску для какой-то надобности. Оказалось, что после того, как внутри и снаружи вообще все засохло, дно этой канистры случайно научилось тайным образом открываться, так, что рваная щель с натеками точно вставала на место. В образовавшейся полости я поначалу, еще в эпоху первой жены, хранил письма и фотографии моих добрачных возлюбленных, теперь же старый тайник заработал снова.
— Вот эта тетрадь, — сказал я. — Ты ведь читала ее, правда?
Вика мельком глянула на тетрадь и покачала головой.
— Нет. Впервые вижу.
Я тупо смотрел на свою молодую жену.
— А что там? — поинтересовалась она, и в ее голосе прозвучало искреннее любопытство. — Новая твоя работа? Дашь почитать?
Она протянула руку к тетради, я отдернул ее.
— Это еще очень сыро, — сказал я. — Придется переписывать. Дам, когда закончу.
— Как знаешь, — произнесла моя девочка и принялась отколупывать что-то от своего подбородка.
— Принеси-ка мне этот черновик, — сказал я. — Того, сожженного. Вставай, кстати, уже день давно.
Уединившись с черновиком в кабинете, я стал его внимательно читать. Старый, наивный, несовершенный рассказ. В годы своего начала я еще тешил себя надеждой, что могу пройти той узкой, извилистой тропой, которая отделяет советскую литературу от настоящей, как это сделал, к примеру, Трифонов. Быть искренним и одновременно печататься в толстых журналах.
Это была мягкая, робкая проза, тонко чувствующая, что за каждым ее словом следит начальник — бездарный секретарь Союза, следит глазами младших редакторов, чтобы не дай бог кто написал лучше секретаря. Пишите-то, впрочем, сколько хотите, но вот печатать… Никогда. Иначе его с места попрут, младшенького, а ведь он и сам писатель, кропает там что-то свое, робкое, серое, чтобы, может быть, где-то к старости тиснуть…