Через бури

Казанцев Александр Петрович

— Может быть, ты и в шахматы колдуешь?

— А ты проверь. Теперь твои белые. Ходи.

Как и предсказывал Костя, Званцев блестящей атакой разгромил противника, заматовав его короля в середине доски.

— Узнаю я молодца по его походке.

Званцев предложил сыграть контровую, но Костя отказался, пряча в карман запись сыгранных партий.

Вернулась оправившаяся, гордо-надменная Таня. Костя, извинившись за свое вторжение, сказал:

— Для меня большая честь сыграть вничью с чемпионом, как мне известно, томских вузов. Я вам лучше почитаю стихи Есенина и Маяковского, а когда-нибудь и свои. Я в

Москве ездил на Ваганьковское кладбище, чтобы пропеть чудесные стихи любимого поэта. И душа порадовалась, что не один я на могиле читал. Приходят люди и не только друг другу, но даже когда нет никого, в непогоду, читают покойному поэту его нетускнеющие строчки. Я в дождь под зонтиком, но без шляпы, из уважения к покойному, читал «Письмо матери»:

Ты жива еще моя старушка! Жив и я. Привет тебе, привет!

Прозвучало еще несколько стихотворений. Потом, увлекшись, он перешел на Маяковского. Строчки «Твори, выдумывай, пробуй» пришлись Саше особенно по душе, и помогли им с Костей сдружиться.

— Понимаешь, старче, не технарь я, а в завод, как в чудо-девушку влюблен.

— Есть повод для дуэли на шахматной доске.

Так началась их великая дружба.

— Вы, Костя, простите меня, беглянку, расстроенную. Всем нашим дали квартиры, а я не могу съездить за дочкой с бабушкой.

— Как я вас понимаю! Во всем понимаю, — целовал Костя Тане руку на прощание, вызывая у нее теплое чувство к себе. — Прочитаю вам с порога отрывок своего стиха:

Ветер, ветер, мои милый гуляка. Где ты был, беспокойный дружок С пастухами, наверно, калякал Да играл в их призывный рожок. Был ли ты на далеком Урале, Постучался ли в старенький дом? Уж, наверно, меня перестали Вспоминать за вечерним столом. Я вернусь к ним с заветною ношей Добрых песен о нашей весне… Ну, лети же, лети, мой хороший, Расскажи им скорей обо мне.

Объединила молодых людей — коренного уральца и сибиряка — их общая влюбленность в завод.

Быстро пролетело первое инженерное лето. Исчезло зеркало пруда, превратившись в снежное поле, укрывшее лед, под которым запруженная Белая питала своей водой ненасытный завод.

Главный механик комбината постоянно покидал свой кабинет в заводоуправлении, оставляя там опытного инженера Иосема. Он готовил задуманный Званцевым переход завода на планово-предупредительный ремонт, сам же главмех находился на производстве, на рудниках, на лесозаготовках и лесопилке.

А бедная Таня, сдерживая обиду, гнев и слезы, корпела над проектом «дурацкой» мельницы, у которой два тяжелых каменных жернова, крутясь вокруг вертикальной оси, догоняли бы друга, чтобы никогда не догнать, давили бы своей тяжестью, крушили, мололи, превращая в пыль, куски присадки для мартенов, придающих стали ценные свойства. Проект продвигался плохо, а из гордости она советоваться ни с кем не хотела, даже

с мужем. Ведь у главного механика столько дел! До неудачной ли мельницы ему дело? И до того ли горя, какое он доставляет своей жене, привыкшей ставить себя выше всех. Так незаметно ширилась трещина в семейной жизни Званцева. А возникала она еще в самом начале, когда дворянская спесь сказалась в упрямом желании носить самой и даже дочери передать якобы знатную фамилию Давидович.

Несносный телефон с ночными звонками все время раздражал Таню, пока, наконец, они не переехали в отремонтированный особняк, в две смежные комнаты внизу и две наверху, однако одну из них временно дали молодой паре приехавших специалистов.

В верхней комнате Таня поселила мужа с телефоном, трубку которого можно было снять, не вставая с дивана, где Саша спал.

Ночные звонки были не редкость, но когда Таня услышала грохот спускавшегося через две ступеньки Званцева, она поняла, что случилось нечто важное, но вставать из теплой постели ей не захотелось.

Беда на заводе случилась нешуточная. Насосы разом отказались подавать воду для охлаждения домен.

Званцев помчался на плотину. Встречный морозный ветер словно гнал тысячи иголок, впивавшихся в лицо, но сибиряку это было нипочем. Он сразу же предположил невероятное. Видимо, думал он, уровень воды пруда подо льдом понизился и всасывающие трубы насосов не стали доставать до воды.

Так оно и было.

Подошел Мехов, оставшийся помощником Званцева:

— Плохи дела, Петрович. Мороз-то какой! Ниже сорока. Промерзла на перекате Белая до дна. Вода поверх льда пошла и замерзает. Аскаров еще вчера подрывников посылал. Взрывали. Не помогает. «Козла» в домнах не избежать.

— Без жидкого металла в ковш не прыгнешь! Скажите, а пруд глубокий?

— Мы только у плотины мерим. А посередке — кто его знает. Ежели прорубь пробить, захлебнуться человеку хватит.

— Вот именно, пробить прорубь. Подсказано верно. Прикажите, Михал Дмитрич, пробить лед в трех местах и до дна замерить.

— Думал, шутить изволите, ан вижу всерьез пруд до дна выпить задумали. Чем хлебать-то его будем?

— С нас всерьез спросят. Видите, сам Клыков к нам пожаловал.

Чекист вразвалку подошел к механикам.

— Что? Работой своей любуетесь?

— Работать еще не зачинали, — ответил Мехов.

— И то верно. Осенью склады древесного угля горели. Никто не тушил.

— Разве его потушишь. Сам выгорел.

— Вот и «козел» в домне сам образуется, чего заботиться? От вреда не уйдешь, сложа ручки сидючи.

— Я на энергостанцию пошел. Насос там видел. Без дела стоит. Не знаете, зачем его выписали?

— А чтобы денежки государственные потратить кой-кому на выгоду. Я от вас, товарищ главный механик, записочку хотел получить.

— Опять включение просите? Перегружена станция, сами знаете.

— Знаю, знаю. Как беда на заводе, пожар или что, так их и нет, уехамши. Вот и сейчас за семейством куда не двинули бы.

— Я никуда не собираюсь.

— И верно делаете, а что записано пером, не вырубишь топором.

— Мне писать некогда. Насос надо на плотину перетащить, воду им из-под о льда выкачивать.

— Ой, Петрович, ладно выдумал! Мне и в голову не пришло воду из пруда выкачивать до сухого дна!

— Значит, пожар тушить собираетесь?