Чёрная книга Арды (издание 1995 г. в соавторстве)
Шрифт:
– Закон гласит...
Он заговорил медленно и ровно:
– Я знаю закон. Менестрель неприкосновенен, пусть даже он мятежник, вор и убийца, пришедший сюда, дабы смущать умы и чернить род королей Нолдор. Но и Валар единожды во гневе свершили то, что чего не дозволяет суровая справедливость Великих. И Валар свидетели мне - он, предатель народа своего, Элда по крови, восхвалявший Врага пред тронами князей Нолдор, заслужил смерть. Вспомните братьев своих погибших, вспомните сожженные дома ваши, вспомните о скорби народа Нолдор и ответьте мне: найдется ли среди вас тот, кто оспорит мои слова? И если есть такой среди вас - пусть скажет он свое слово. Но пусть вспомнит прежде, кому станет говорить он; и что Финве, Король Нолдор и предок мой, пал от руки Врага; и что сын его и отец мой Феанаро был убит мерзостной тварью Моргота; и что тот, кто встал на защиту вражьего соглядатая, возвышает свой голос в защиту Врага!
Тишина. Он поднял веки, тяжелым взглядом обвел собравшихся и вытер меч полой плаща:
– Уберите эту падаль.
ПЕСНЬ. 457-465 Г.Г. ОТ ВОЗВРАЩЕНИЯ НОЛДОР В БЕЛЕРИАНД
Птица будет рваться в небо, даже если крылья сломаны. Так и мастер, даже с искалеченными руками, останется Мастером. Он еще мог творить, хоть и по-иному, но так хотелось не сотворить - сделать... Руки помнили все, но каждое прикосновение отдавалось в них болью. И все-таки он снова и снова шел - сюда, в мастерскую, заставляя себя забыть о сведенных судорогой пальцах.
Он никогда не оставлял себе своих вещей. И ту, первую свою лютню подарил одному из менестрелей. И она сгорела в огне. Он тогда поклялся больше не создавать такого - и легко было бы сдержать клятву, с такими-то руками, но - нарушил ее.
Потому, что нельзя убить музыку, живущую в твоем сердце, и так хочется, чтобы ее слышал не ты один.
Но никто еще не смог сделать инструмента, который пел бы так, как хотелось ему.
И вот теперь...
Корпус был легким и плоским, непривычной формы; узкий гриф прочерчен серебристыми нитями-лучами четырех струн. Он погладил гриф и бережно взял странный, покрытый исчерна-красным лаком инструмент в руки, заметив вдруг, как дрогнули пальцы. Он долго откладывал эту минуту - боялся, что это, новое, не станет, не сможет петь. Правая рука легла на маленькое подобие слабо изогнутого лука из темного дерева с серебристо-черной, слишком широкой для лука тетивой. Он глубоко вздохнул, прикрыл глаза и коснулся струн...
Песня была - о тех, ушедших, которые, как бы горько это ни было, быть может, были ему в чем-то дороже людей... Наверно, потому, что были первыми. Были - его народом. Были.
...И павшие с неба звезды расцвели черными маками: лишь одного цветка не было среди них. И сбитые птицы черными звездами падали в алмазную пыль...
Он никогда не говорил об этом: что проку? боль не перестанет быть болью, а вина - виной: Бессмертным не дано забывать. Он не умел и не мог плакать по ним, но эта музыка была - как слезы: не вернуть. И ничего, кроме скорби и горькой памяти, не было в ней: ни ненависти, ни гнева. Он играл, не ощущая боли в пальцах, не ощущая ничего, растворившись в этой невероятной музыке...
...Гортхауэр замер на пороге, боясь вздохнуть или пошевелиться. Он был зачарован безумным голосом струн, колдовством песни.
А в ней была звенящая тоска по полету, по ледяному ветру высоты, по распахнутым крыльям - уже-несбыточное, не взлететь...
Он видел только это бледное, отстраненно-вдохновенное лицо в трепетном звездном мерцании - лицо творившего эти мучительно-прекрасные чары, - не чувствуя, что сердце почти останавливается. Он умирал и рождался в этой музыке, взлетавшей ввысь звездной стремительной спиралью, он терял себя - но это не было страшно, ничто уже не было страшно: пусть не выдержит сердце - только бы струна не оборвалась...
Музыка умолкла внезапно на горькой высокой ноте, и тот, кто играл, не открывая глаз, медленно опустился в кресло, бессильно уронил руки. Лицо его было смертельно-бледным, дыхание - почти неслышным, и Гортхауэру вдруг стало страшно того, что - не может остаться в живых создавший такое - ведь это то же, что создать мир... Он смотрел - и не узнавал знакомого лица. Этот человек не был ни его Учителем, ни его Властелином - он был иным, и как назвать его сейчас, Гортхауэр не знал, и даже то, что приходило в голову - шорох-шепот, звон тонких льдинок, шесть приглушенных неуловимых серебряных нот - Тэннаэлиайно, ветер-несущий-песнь-звезд-в-зрячих-ладонях - даже это было - не то. Он хотел подойти - и не мог. Хотел позвать, окликнуть - и не знал, как...
"...Я увидел сердце твое - нет печальней звезды, и пламени нет светлей...
Я увидел сердце твое - и не смею коснуться рук, ибо боль боюсь причинить Сердцу Мира...
Я увидел сердце твое - и в душе моей слов больше нет кроме тех, что сказать посмел
Я увидел сердце твое..."
Он не видел ни крови на струнах, ни вздрагивающих от непереносимой боли искалеченных рук. Он стоял на пороге и повторял про себя: "Я увидел сердце твое..." - не осознав, в какой момент произнес это вслух.
Сидящий медленно повернулся к нему, не открывая глаз.
"Ортхэннэр..."
Кажется, он тоже не хотел говорить вслух - а может, просто не было сил; обычно они редко говорили мыслями.
"Я... здесь..."
"Ты - слышал?.."
"Я... да, прости... Я не должен был..."
Он заставил себя подойти - и опустился на каменные плиты у ног сидящего, хотя мог сесть рядом.
"Как... ее зовут?"
Он почти неосознанно подумал - она, словно о живом существе, словно о женщине.
"Лаиэллинн".
Песнь, уводящая к звездам?
– скорее, Ийэнэллинн, Боль Звезды, ставшая песней...
Тень мысли.
Мысль, похожая на бледную улыбку - в ответ.
"Она умеет и смеяться..."
Не верилось.
"...это я - не могу".
Гортхауэр опустил голову.
"Когда-то умел..."
Окровавленная рука поднялась, словно он хотел коснуться склоненной головы сидевшего у его ног Майя, - и снова бессильно упала.
"Прости".
"Тебе... наверно... надо остаться... одному..."
А хватит ли сил уйти, если...
"Не уходи, Ортхэннэр..."
И - еще два слова, почти неразличимых.
– Повелитель Воинов!
– прохрипел человек и рухнул к ногам Гортхауэра. Майя вскочил, инстинктивно стиснув рукоять меча.
– Что?! Что произошло, говори?
– Артаир... и Тавьо... оба...
– человек закрыл лицо руками.
Он понял без объяснений.
– Где?
– Я... покажу...
Старшего - Артаира - узнать можно было только по одежде да рыжевато-золотым волосам: удар меча рассек лицо. На лице младшего навсегда застыло выражение растерянности, боли и какой-то детской обиды; две стрелы с зеленым оперением пронзили тело - под ключицей и в сердце. Гортхауэр осторожно, словно боясь причинить боль, извлек одну из раны.