Черная месса
Шрифт:
На какой-то улице бедная душа ищет, как бы утолить смертельную жажду. Кто даст ей попить? Ах, если бы она могла найти другой ответ! Но ответ один-единственный: Эрвин! Можно жить в одиночестве и одинокой умереть. Но каждому нужно пить. От жажды нельзя избавиться. От жажды вянет всякая гордость.
Поэтому, когда последние силы покидают ее, бредет она сквозь свинцовую тяжесть своей жизни к Эрвину, к дому Юдифи. Ее ведь пригласили на ужин.
Но в ярко освещенной прихожей она теряет решимость. Как она выглядит? Растрепанная, в рваной ночной рубашке. Голые ноги грязны от уличной пыли.
Воскресное
Габриель едва не падает от усталости и жажды. Тут выходит Эрвин, рыщет взглядом по сторонам. Еще раз собирается Габриель с силами. Лучше эту муку переносить, чем с м у щ е н н ы й при виде надоевшей сестры взгляд Эрвина. Скорее прочь отсюда!
Габриель бродит по улицам. Просыпающиеся опасности и все более злые напасти испытывает она: злобные взгляды, враждебные слова и преследующие ее несчастья сыплются, как из рога изобилия.
Наконец она на вокзале, в огромном зале, в зале ожидания третьего класса. Всякий сброд толпится здесь. Бедняки — вероятно, эмигранты, ждущие поезда, — спят на своих узелках и вязанках.
Слава богу! Буфет открыт! Габриель просит пить. Кельнер без воротничка (она видит, что у него не хватает двух пальцев на правой руке) небрежно придвигает к ней грязный стакан. Наконец она может пить. Но уже после первого глотка она роняет стакан на пол. Жидкий перец обжигает ей горло.
Так же неудачно все происходит и дальше. Ей хочется съесть два кусочка хлеба. На залитой пивом стойке буфета лежит поднос с нарезанным хлебом. Габриель берет одну булочку. Но когда она подносит ее ко рту, маленькая рыбка дергается на плоском блюде и бьет хвостиком. В ужасе Габриель отбрасывает блюдо в сторону.
Она пытается скрыться.
— А кто заплатит, милая дама?
У Габриели кровь бросается в голову. Она хватает руками воздух. Ее сумочка пропала. Потеряла или оставила где-то.
Кельнер замечает с утомленной наглостью:
— У дамы нет мужчины, способного ее защитить?
Габриель сдается. Она угодила в ловушку. Кельнер начинает громко бранить и высмеивать ее.
— Какая утонченная бережливость! Набедокурить и ускользнуть на цыпочках! Я в полиции запру вас под замок!
Кельнер травит ее и дальше. Люди окружают Габриель, смеются и негодуют. В толпе внезапно появляются «палачи», о которых Габриель знает по историческим романам. Одеты они необычно. На них сапоги с отворотами и совсем короткие зубчатые камзолы, которые едва достают им до пупка. Живот обнажен. Странным образом у них отсутствует член, на месте него заметен толстый красный рубец.
Один из палачей указывает на портфель, который несет подмышкой.
— Портфель господина надворного советника. Я ношу его за ним.
Другой ощупывает кожу портфеля.
— Что там?
— Погашенные счета господина концертмейстера. Теперь ему больше не нужно влезать в долги. Но господин надворный советник должен был в этом убедиться.
Кельнер осведомляется:
— Отчего умер господин? От воспаления легких, не так ли?
Палач:
— Что это вам взбрело в голову, господин официант? Он умер от голода. — Сообщение возбуждает всеобщий интерес. Толпа
Кто-то осмеливается спросить:
— Это наказуемое деяние?
Палач подтверждает:
— Конечно, это наказуемое деяние — преследовать своего брата. В Берлине! Так оно и бывает! А он никак не может от нее отделаться.
Габриель слышит, как старуха, живущая в ее родном городе, объясняет палачу:
— Все потому, что она не ушла в монастырь.
— В какой монастырь? Женщина шипит:
— Вы не знаете? Она в двенадцать лет дала торжественный обет, а потом его нарушила. Тогда она будто почувствовала, что с ней что-то не в порядке.
Господин в наглухо застегнутом черном сюртуке поучает:
— Хранить свою детскую веру — опасно. Потерять свою детскую веру — еще опаснее. Но ни... ни... — ни того, ни другого — опаснее всего. От этого происходит только невообразимое свинство.
Старший палач дает знак:
— Лучше всего было бы вызвать пятый департамент: царство мертвых!
Протестующие голоса:
— Невозможно! Разве вы не знаете, что мертвецы бастуют?
— Что?! Даже телефон и телеграф?
— Почитайте вечерние газеты! Всеобщая забастовка!
Тем временем спящие бедняки проснулись и подошли. Настроение людей все враждебнее. Сильные удары сыплются на голову пленницы и отдаются в воздухе звонкими хлопками.
— Чужестранка! Взять с нее анкетные данные!
Будь что будет! Дольше Габриель не может сопротивляться. Хоть бы теперь глава всего сущего явился и покончил с ней!
Но приходит помощь, хоть это старый и слабый помощник. Пан Радецки со скамьи, на которой спал среди бедняков, вскакивает на ноги:
— Дайте ей бежать, люди! Съела ли она то, за что должна заплатить? С каких это пор платят за то, чего не ели? Оставьте ее! Она всего лишь беженка и ждет поезда.
Ропот затихает. Люди возвращаются на свои места. Габриель видит, как пан Радецки качает головой и вздыхает среди попутчиков:
— Платить! Платить еще и за то, чего не съел! Можно подумать, жизнь стала ростовщиком!
Но тут резко звенит колокольчик, и в кафе раздается грубый голос:
— Пять часов! Освободить помещение!
Беспорядочная толпа вытесняет Габриель наружу.
Серые утренние сумерки окутывают улицу, ее глаза, глаза всех прохожих. Матовые и светлые, как зрачки слепого от катаракты, — таковы глаза бедных душ, которых выталкивают навстречу дню. И день мира сего — сам серая катаракта, которая только предшествует свету Божьему.
Людской поток несет ее. Но уже не тот радостный поток легкого, безмятежного существования, а ужас и отвращение, течение шлаков и отбросов. Мерзкие, вонючие платья и тела давят Габриель со всех сторон. Вот он, вероятно, вынесенный ей приговор: стать беспомощной частью этой скорбной, отчаявшейся массы, которая уныло движется к месту своего безрадостного труда. И тело ее изнемогает от жажды, отвращения и стыда. Все плотнее сивушное дыхание тысяч и тысяч окутывает ее затхлостью, которая ее душит.