Черная Пасть
Шрифт:
– Ай, яшули, не пропадет с твоим компасом!
– Другое тут... Поверил ведь мне этот верблюжонок! Ты, Мамраз, вдумайся: поверил! С этим не шутят.
– Понять можно, но ты, Ковус-ага, не обещал.
– В том-то и дело - без слов он понял, по-своему, верблюжонок, поверил в таймунщика Ковуса, - усатый капитан стоял перед веселым здоровяком Мамразом до крайности возбужденный.
Моторист понимал, что старик говорит про очень важное, может, главное в своей жизни: об ответственности перед человеком, который в тебя верит.
– Нет, ты лучше пойми, Мамраз!
–
– Мне когда-то такие слова говорил и Степан... тот, что на Кара-Ада в тряпье, полуголый среди змей лежал. И остался лежать. А теперь вот этот верблюжонок то же самое сказал. И откуда он взялся! Уколол прямо в сердце. Одно теперь остается: доказать дружку, что он не ошибся. Нельзя веру губить. Вера - она в жизни как солнце!
– Стареешь, капитан. Ничего и не надо доказывать. Верит, и пусть! От этого ему на свете будет уютнее.
Тяжелые, разъяренные волны налетали на баркас с разбегу, били увесисто и хлестко, рассыпаясь при ударе на миллионы зеленых водяных комьев. "Баклан" грудью бросался им навстречу и рассекал литые глыбы. Повернись он бортом или покажи корму - в щепки разобьет. Ковус-ага сам стал за штурвал. Мамраз был рядом, ему хотелось дослушать старика до конца, хотя он и торопился к машине, возле которой оставил помощника.
– Если человек тебе верит, это радостно и дорого, но и нагрузно! А не оправдать этой веры - боязно, - Ковус-ага напряженно следил за высоким, загнутым, вихрастым гребнем надвигавшейся волны и вел судно прямо на нее.
– Верой надо дорожить; опасно и страшно подрывать веру как многих, так и одного человека. У меня, Мамраз, жизнь долгая и крученая, как якорный канат. Я испытал, как обманутая вера в человека больно и надолго потрошит душу... И это никогда не забывается.
Огромный, подвижный клюв волны навис над баркасом, грозясь растерзать с налету, но "Баклан" рванулся навстречу, поднялся, словно на дыбы встал, и, выдержав удар, вырвался на простор. А за девятым, высоченным валом стало вдруг видно, как на краю моря уже поднялось багровое, без лучей и короны, холодноватое осеннее солнце. Ветер слабел. И та гребнистая волна, с которой сразился "Баклан", была минучей опасностью. Не попадалось больше таких гривастых в летучем стаде волн. Штормовая полоса осталась позади.
– Сбавить обороты!
– приказал Ковус-ага, передавая штурвал помощнику.
– Следи за одиноким дымком. Встречный.
После ночных штормовых мытарств надо было осмотреть баркас, снасти, груз, и старик вместе с Мамразом спустился с мостика на палубу. Было свежо и сыро, ветер путался и брюзжал в снастях, жалуясь на вечные скитания и бесприютное одиночество. Капитан и моторист прежде всего осмотрели ящики с приборами для лаборатории, которые крепили особенно бережно. "Принимать эти приборы будет, наверно, Анна Петровна с девчатами", - подумал Ковус-ага. Поправили брезент на кислородных баллонах и подошли к сложенным у кормы тюкам мешковины. На верхней кипе Мамраз вдруг увидел темно-серую птицу, чуть побольше голубя. Бусинками желтоватых, немигающих глаз она смотрела на людей, пыталась взлететь, но не могла. Кособочась, птичка поволокла за собой перебитое крылышко, ткнулась в узел каната, жалобно пискнула и притихла.
– Качкалдак!
– удивился Мамраз.
– Сам на завтрак прилетел.
Было удивительно, что осторожный морской дичок пристал к людям, но до крайности поразило капитана и другое: в открытом море у подранка-качкалдака вдруг нашелся ярый защитник. И это было так неожиданно и непостижимо, что старик кинулся было за дробовиком, а Мамраз от изумления тоненько присвистнул и присел на канатную бухту. Только моторист сказал про качкалдака и повара, как из норки между кипами мешков послышался угрожающий голос:
– Птичку не трогай, а то получишь!..
Старику было стыдно за свою минутную растерянность и он решил тут же оправдаться перед всей командой, напустив на себя капитанской строгости.
– Эй, кто это вздумал контрабандой плыть на моем судне? А ну-ка, прочистить шваброй и взять в мокрый брезент!
– прикрикнул Ковус-ага.
– Чужак, выброси на палубу, что есть из оружия, и - вылезай с вытянутыми руками!..
Мешковина зашевелилась, но никто не показался из пыльного схорона. Ни бесшумного пистолета, ни ампулы с ядом, ни зашифрованной карты не было выложено на узкие половицы палубы.
– Считаю до трех!
– Ковус-ага становился свирепым. Ему принесли ружье и он, выставив ствол, начал пошевеливать мешкотару.
– Р-раз!..
Между тюками было много ходов и лазутчик юркнул под другую кипу.
– Два-а-а!..
– на всякий случай растягивая свою команду, отсчитывал старик. В его голосе звучала не угроза, а уговор.
– Два-а, говорю-ю!..
Скорей всего старик не испугал, а разжалобил таинственного лазутчика.
Из-под мокрого рядна показалась посиневная от холода рука. Помедлив, чужак бережно положил на прошпаклеванный пол что-то завернутое в платочек.
– Шутиха!.. Смотри, батя, на фронте от такой штуки наш писарь-каптенармус грыжу словил!
– припугнул капитана пожилой матрос с чечевичными веснушками по всему лицу, Фалалей Кийко.
– Неводом надо брать карасика!..
Никого не слушая, Ковус-ага поднял малюсенький сверточек, растянул уголки платка. И то, что увидел старик, действительно могло принадлежать к набору шпионского снаряжения и инструментария... На его заскорузлой ладони поблескивал новенький и очень нервозный компас. Стрелка с темным носиком мелко поклевала точечки делений и, подрыгав, ткнулась в ту сторону, где стоял Ковус-ага. Капитан сразу же узнал свой компас с царапиной на стенке.
– Тр-ри1 - выкрикнул он роковую цифру.
– Вылезай, а не то, хар-рам зада!.. акулам за борт выброшу.
За крайней кипой поднялся уголок брезента и на свет показалась чумазая, припухшая рожица с большими вопрошающими глазами. В черных кудряшках торчала конопляная кострика от мешковины, помятый берет за торчащими крупными ушами держался с помощью какого-то мутузка, завязанного узелком на подбородке, словно сомбреро у испанского тореадора.
– А домой не вернете? А если того, то я...
– выставлял свои условия нежданно объявившийся Мурад.