Черная сага
Шрифт:
Но я его не слушал. Что мне его слова?! Слова придуманы лишь для того, чтобы оправдывать дела. Но…
О! Как абва согревал меня! Не знаю, как это назвать, но мне казалось, что из него прямо-таки пышет какая-то неизвестная мне энергия, и эта энергия проникает в меня — и дарует мне силу, здоровье! И вот он, абва, говорил и говорил и говорил — он лгал, конечно же, а может быть, и сам чистосердечно заблуждался, — а я все впитывал и впитывал и впитывал его чудесную энергию, крепчал… И наконец сказал:
— Довольно. Кое-что я понял. Теперь… Да, теперь будет так. Через четыре дня вы вновь ко мне придете, и я тогда скажу… Ну, что скажу, то и скажу. Ступайте!
И они ушли. А я работал, крепко спал, ел с аппетитом, был здоров. Через четыре
И так прошли зима, весна. Я чувствовал себя прекрасно! А Полиевкт все глубже, глубже увязал в своих мечтаниях, а зреющий мятеж с каждым днем занимал его все меньше и меньше. Я наблюдал за этим с удовольствием. Ну а когда достойный простратиг думный советник и постельничий испросил у меня позволения, чтобы именно ему было поручено возглавить направляющееся к варварам посольство, я хоть и сделал вид, что очень этим недоволен, но все же дал добро. И он благодарил меня. Глупец! Пусть уезжает в поисках источника и пусть не возвращается, пусть заговор развалится, пусть Твердолобый…
Х-ха! И Полиевкт уехал. Синклит притих. И даже Твердолобый стал не так часто появляться у нас во дворце. Зато абва Гликериус…
Да! Снова этот неугомонный, назойливый шарлатан! Явился, стал просить денег на свои эксперименты, и я уже хотел его прогнать, как он вдруг сказал…
Ну, одним словом, что сказал, то и сделал — как только умер Полиевкт, он тотчас же оповестил меня. И я тогда решил…
И Твердолобый отбыл к варварам, и на прощание, конечно же, много и грубо, чисто по-солдатски, дерзил. Но мне было смешно, ибо я тогда чувствовал в себе такую огромную силу, что… О! А тот, кто истинно силен, тот благодушен — и потому-то Твердолобый и отбыл к варварам живым и невредимым. И с ним был и Гликериус — мошенник, надо полагать, до такой степени уверовал в свои домыслы, что удержать его здесь было просто невозможно!
Да и зачем мне было его удерживать? Я был вполне здоров, я больше в нем не нуждался. Как и не нуждался я уже и в Твердолобом. Но все равно я дал ему довольно кораблей, довольно воинов, довольно провианта, и он ушел.
А я остался властвовать. И отправлял к нему гонцов, и он мне присылал своих. И там у них, на севере, все было хорошо, и слышать это мне было очень приятно, ибо все, что на благо Державе, то в радость мне. И вдруг…
Проснувшись рано утром, я не встал. Долго лежал один, молчал — даже позвать не мог. Пришел Мардоний…
Началось! Я до того тогда был слаб, что первые пять дней я не выходил даже к семейному столу. Потом, хвала Всевышнему, мне немного полегчало — и говорил уже, и слышал, и ходил. Правда, ходил с большим трудом. И лишь в сандалиях. А сапоги надеть уже не мог — ноги очень распухли. И Теодора, как мне донесли, сказала:
— Так как же теперь быть? То ли заказывать ему новые сапоги, то ли к этим сапогам подыскивать нового хозяина? Вот задача! Никак не решу.
Змея! Хуже змеи! И я велел, чтобы на север больше никого не посылали, не пропускали, не…
И было по сему! Да что с того? Тем разве оградишься, скроешь? Ведь как только я умру, так абва немедленно это учует и донесет Твердолобому, а тот, бросив войска, сорвется псом…
А я лежу, встать не могу, возле ложа стоят сапоги. Что в них такого? Ничего. И кожа так себе, да и шитье на них не самое богатое. Вот только цвет необычный — красный, как кровь. Такие сапоги — таков у нас закон имею право носить один только я, автократор, а остальным всем нельзя. Но почему?! Что, все они — люди как люди, все ходят по земле и не мараются, и только один автократор увяз по колена в крови? Кровь! Тьфу! Опять кровь из ушей! Опять…
Книга пятая. Убей меня!
1
Дромон, конечно, хороший корабль. На нем при желании можно расположить целую когорту и расставить не меньше десятка огнеметных орудий. Да и вид у него устрашающий. Но дромон слишком уж неповоротлив и медлителен. А я должен был спешить. Вся моя надежда была на внезапность! И потому я потребовал, чтобы вверенные мне легионы были посажены не на дромоны, а на монерии. Конечно, у монерий всего один ряд весел и они не столь вместительны, как дромоны, зато легки и быстроходны, у них очень малая осадка, и потому они равно пригодны как для морского, так и для речного плавания. Таким образом, отправившись в поход на монериях, я, пересекши море, не должен буду ссаживать войска на топкий, трудно проходимый берег, а, беспрепятственно поднявшись по Дикой Реке, быстро достигну Ерлполя, а там…
Конечно, там будут свои трудности. Но за внезапность я готов платить! И первая подобная плата — это полное отсутствие у меня кавалерии, ибо не стоило даже и пытаться располагать на монериях лошадей.
Второю платой оказался… хлеб! Наши сборы были столь поспешны, что уследить за всем самому не представлялось никакой возможности. И Тонкорукий этим воспользовался. А, может, и не он, потому что чего-чего, а уж подлецов у нас и без него предостаточно. Кругом одно ворье, гнилье. И хлеб нам выдали гнилой! Он не ломался и не разрезался, а разваливался прямо в руках, крошился в серую вонючую труху. Узнав об этом, я пришел в неистовство и, вызвав старшего эпарха, потребовал, чтобы он прямо у меня на глазах съел целый каравай. Он съел. Потом его… Не стало! Я так повелел. Но хлеб как был гнилым, так гнилым и остался. Мерзавцы! Хлеб для дальних экспедиций пекут особым способом — его дважды сажают в печь, и от этого он сильно теряет в весе и покрывается особой коркой, по которой его потом легко отличить. Но, к сожалению, точно такая же корка может оказаться и у весьма сырого хлеба, если отнести его в общественные бани и подержать там на пару на медленном огне — и тогда этот обманный хлеб зарумянится, набрякнет, и первые три дня все как будто бы будет нормально, но зато потом… Еще раз говорю: мерзавцы! Мало того, что из-за приближающейся зимы я должен был спешить и потому отказался от кавалерии, так мне еще и подсунули гнилой хлеб. Две платы враз!
А третьей платой был абва Гликериус. На первый взгляд, это была не такая уж большая и обременительная плата. Абва был тих и никуда не совался; тихо сидел себе в своем углу, читал, что-то записывал. Он даже пользу приносил — учил меня варварскому наречию. Быть может, кому-то это и покажется бесполезной тратой времени и даже в некоторой степени бесчестием, ибо, мол, для переговоров с чужеземцами есть толмачи, да и к тому же варварское наречие обладает опасной способностью проникать в наше сознание и заставляет нас мыслить и рассуждать по-варварски… Но если это даже и так, то что в этом, подумайте, плохого? Ведь если я смогу мыслить как варвар, то я, значит, смогу поставить себя на место варварского архонта в тот самый момент, когда он расставляет свои отряды на поле битвы и задумывает, как бы это ему меня лучше всего одолеть — и тут-то я, обладающий варварским разумом… Х-ха!
Ну а если серьезно, то я не люблю пользоваться услугами толмача, ибо никакой толмач никогда не передаст, не исказив, всего того, что было сказано, как было сказано и, главное, что при этом было недосказано. Вот почему я, не жалея времени, учил наречие ерлпольцев.
И, надо вам сказать, учил весьма успешно! Правда, особой радости мне это не доставляло. Ибо одно дело, когда ты что-то постигаешь сам, пусть даже и с большим трудом, и совсем другое, когда кто-то посторонний берет и закладывает в тебя все то, что посчитает нужным. Да-да, именно закладывает, словно в пустой мешок! Ибо когда абва Гликериус, неотрывно глядя на меня, произносил новое варварское слово, я явственно чувствовал, как оно беспрепятственно проникает в мою голову и укладывается на дне моей памяти, а вслед за этим словом укладывается и второе, третье, пятое, десятое. А абва смотрит на меня и улыбается! А если он вдруг пожелает вложить в меня…