Черная вдова

Ильясов Явдат Хасанович

– Не суди о табуне по лядащей кляче, – строго заметил Джахур.

– Оружие не сдам, – заявил Таянгу. – Не ты его мне вручал, Бахтиар. И людей заберу. Идемте, земляки.

– И я ухожу, – подхватился Курбан.

– Стойте! А башню кто останется сторожить?

– Иван да Сабур. Пусть потягаются с татарами, коли уж такие храбрые. Мы пойдем спать.

– А совесть где?

– Собака утащила.

Кипчаки не спеша покинули башню.

– Худый кустодия недруг, – сказал Олег по-славянски. И тут же извел на тюркскую речь: – Плохой страж – враг.

– Не то я разучился с людьми разговаривать,

не то никогда не умел, – опечалился Бахтиар. – Довели, сукины дети! За всю жизнь столько не ругался, сколько сегодня пришлось. Видать, Байгубек, умирая, завещал мне все слова свои бранные. Так бы и отлупил сволочей хорошей палкой, пес их мать! Да что толку? Палкой никого не убедишь.

– Почему? – веско произнес Джахур. – Иных молодцов только палкой и можно вразумить.

– Курбан-то каков, а? А был вроде тихий. Что с ним стряслось?

– Пустой человек. На земле нетвердо стоит. Корень слабый. Привык по богатым дворам таскаться, на свадьбах играть, подарки получать, на подачки жить. Каждый день праздник. Кончился праздник – и растерялся Тощий Курбан, на весь мир обозлился.

– Пусть сгинет, окаянный. В душу наплевал. Да и я хорош – чего ради вступился за тебя? – напал Бахтиар на Олега. – От русских добра не видел. – И тотчас спохватился – чем он лучше Курбана? По-ребячьи себя ведет, хочет зло на правом сорвать. Усмехнулся. – Ну, и худа тоже. Не видел худа от русских. А теперь у Хорезма, пожалуй, только и светлой надежды, что Русь. Столкнул нас в омут Чингиз – кто иной поможет на сушу выбраться? Соседи ближние – сплошь враги, всем насолил Мухамед. Наше горе им в радость. Прости. Таянгу допек.

– Он опасней Курбана, – сказал Джахур. – Изувер. – Страшен тупостью, неумолимой жестокостью.

– Аки скот буй и несмыслен, – проворчал гость. – Жизнь – что река Джейхун. Истоки – в горах неведомых, низовья – у моря раскинулись. Таянгу – точно жадный и глупый сом, забившийся в устье под корягу. Ведать не ведает плоскоголовая рыба, что судьба ее – под пятою событий, происходящих далече в синих верховьях. Не падало снегу зимой, случилось лето прохладное, не стает лед высоко на горах – иссякнет река, обмелеет, высохнут нерестилища, пропала порода сомовья. Плотину где возведут, влагу в степь отведут по каналам, берег размоет, хворь на речную живность пойдет – опять сому беда. Я купец. Купцы, говорят, народ прижимистый, алчный, зоркий на лихву да на выгоду. Может, и так – на кой бес торг без барыша. Однако же и не слепой, не глухой. Соображающий. Везде побывал Олег – в немчинах и свеях, по стогнам Царьграда ступал, в Булгарах, Итиле, Ургенче торговал, насмотрелся всего, многое приметил. Поневоле думать научился, вглубь глядеть. Книги, бывает, читаю. Любопытно, как разные люди живут, под солнцем устраиваются. Жизнь – как цепь из тысяч звеньев, крепко сцепленных между собой. Вынь одно – распадется. Таянгу ненавидит русских, а не знает того, скудоумный, что счастье его детой – от русских, ежели до сути копать. И его детей и твоих, Уразбай. Счастье всей земли Юргенской.

– Как так? – удивился кипчак Уразбай. – Где мы, а где Русь. Я ее и в глаза не видал.

– Не видал, а благополучен ею.

– Я говорил Курбану – не верит, – улыбнулся Сабур. – Бог, мол, великий их пасет.

–

Бог-то бог, да и сам будь неплох. Ты, к примеру, чем кормишься, полончанин?

– Скотом. Мясо ем, молоко пью. Шерсть и кожу на хлеб, на утварь меняю.

– Кто берет?

– Кожевники, ткачи да сапожники. Ковроделы, шерстобиты. Его шатия-братия. – Уразбай кивнул ни Джахура. – Ремесленный люд.

– А они кому свой товар продают?

– Купцу.

– А купец?

– Ну, что поплоше, здесь расходится. Или в степь сбывают. Что получше – ковры, сафьян, узорную ткань, бархат, парчу, дорогую посуду, браслеты, бумагу и прочее – на сторону везут.

– Куда? В Самарканд, Бухару? А может, в Ходжент?

– Нет. Те сами такой же товар мастерят, сами бредут с караванами в степь.

– А из Хорезма?

– Из Хорезма дорога, считай, одна – на закат. В Итиль да Булгар, да на Русь.

– То-то и оно.

– Но я тут причем? Уразбай – не купец. Мне какая корысть от чужих барышей?

– А ты прикинь. Случись с Русью несчастье, скажем, война, разорение, – сумеет она купить юргенские товары?

– Что ты! Откуда? Вот, война у нас – кому сейчас до торговли? Правда, иные землю свою врагу продают, но это дело иное.

– Не сможет Русь купить – не сможет ваш купец продать. Не ухитрится продать – не возьмет товар у мастера, не берут у мастера товар – он гонит взашей… кого? Тебя. И будешь ты сидеть на кожах да слезы лить. Уразумел, брат Уразбай?

– Вон что! – изумился кипчак. – Будто мать-земля передо мной развернулась. Я теперь вашу Русь ясно вижу. Спасибо, гость. Хорошо объяснил. Только подумать, как просто все сходится. А мне и невдомек.

– Ну, не очень-то просто. Я огрубление сказал, чтоб ты за самый корень ухватился. Дело, слышь, не в одной торговле. Главное, что земля родит да мастер мастерит. Без них и мену нечем вести. Походы, дань с покоренных, оброк да подать со своих, доходы от разных хитрых татей, от охот, от промыслов рыбных, лесных, солевых, от рабов, от руды – много из чего сила государства складывается. Но торг – первое подспорье хозяйству. Край без торжища как дом без свету – очаг вроде есть, и варева вдоволь, а огня – нету.

– Понимаю. Выходит, мне за тебя обеими руками надобно держаться?

– Как и мне за тебя. Хотя для Руси не только свету в оконце, что славный Юргенч – со всей землей знаемся, по суше и по морю ходим. Однако с вашей страной у нас издревле связь, без вас, сколь ни крутись, туговато пришлось бы.

– Ага! Выходит, Чингиз, нас, бедных, потрепав, и вашу жизнь нарушил?

– Выходит.

– И, значит, мы с тобой вдвоем тут не просто две шкуры свои спасаем, а дело большое делаем для Руси, для Хорезма, а может, и для многих других?

– Выходит, так.

– Теперь, брат Олег, я зрячий. А был слеп, как Таянгу. Ему бы это рассказать, а? Всем бы эдак глаза раскрыть – неужто не поймут?

– Поймут, да не сразу, – Олег нахмурился. – Пока поймут, те далече вперед уйдут. – Он показал рукой на татарский стан.

Там с рассвета над чем-то возились, что-то молча затевали, куда-то мчались, откуда-то приезжали – тошно стало глядеть на них. Ни выстрела по крепости. Будто и нет здесь Айхана, нет осажденных. Нудность.