Черное колесо. Часть 2. Воспитание чувств, или Сон разума
Шрифт:
За подтверждениями далеко ходить не пришлось. Буквально накануне приезда Ульяшина, в первый рабочий день нового года КГБ произвел арест из серии тех самых, которые «не посмеют». Следователь, мило улыбаясь мужу арестованной Ирины Белогорской, заявил, что её арест связан с выходом 27-го выпуска «Хроники», хотя следствию и известно, что она не принимала участия в этом выпуске. Тут даже Ульяшин присоединился к всеобщему возмущению.
– Полный беспредел! – воскликнул он совершенно искренне.
– Нам необходимо как-то отреагировать, – сказала Ира-Хозяйка. – Давайте составим письмо, выразим протест, потребуем освобождения.
– Обязательно составим, – поддержала её Лариса, – нельзя спускать им ни одного случая произвола!
– Если
– Так, может быть, надо выпустить сейчас очередной номер, нет, экстренный номер, – с энтузиазмом предложил Ульяшин, – дать туда это письмо с протестом, описать все последние события, историю с лишением Валеры гражданства, ваше заявление по этому поводу – материала-то сколько! Не номер будет – бомба!
Обычной живой реакции не последовало.
– Сделать выпуск, выпустить сделанное… – глубокомысленно протянул Алик. – Всё не так просто, наш молодой и горячий друг!
Ульяшин с удивлением обвёл взглядом задумчивые лица, понурые плечи. «Неужели их может остановить первое же и не столь уж серьёзное препятствие?» – растерянно подумал он.
Уловив эту мысль, Алик понимающе усмехнулся и прояснил ситуацию:
– Каждый из нас в своё время сделал осознанный выбор. Передавая запрещённую литературу, ставя в первый раз подпись под письмом протеста, выходя на площадь, мы знали, на что идём. Мы были готовы к гонениям на работе, к угрозам и провокациям, к тому, что нас в любой момент могут арестовать. И если любому из нас выпадет этой жребий, он с достоинством и мужеством выдержит любое давление, вынесет любой приговор, любое наказание. Так, как Ира, – Алик заметил удивлённое выражение на лице Ульяшина, – Ира уже прошла один раз этот круг, она получила год лагерей за распространение письма в защиту Толи Марченко. Это был её выбор, а сейчас её арестовали за то, что она не делала.
– Но ведь Ира, как я понимаю, имела прямое отношение к выпуску «Хроники», – не удержался Ульяшин.
– Да, имела, – с жаром вступила в разговор Лариса, – но конкретно двадцать седьмым выпуском, который ей инкриминируют, она не занималась. Так что этот арест и это обвинение – полицейский произвол!
Размышление над этой тонкой казуистикой Ульяшин оставил на потом, тем более что Алик спокойно продолжал свою речь.
– Власти недвусмысленно дали нам понять, что на очередной выпуск «Хроники» они ответят арестами, даже не редакторов, не остальных из нас, имеющих к ней непосредственное отношение, а людей, к этому никак не причастных. На наши плечи переложили ответственность за судьбу этих людей. Можем ли мы решать за них? Имеем ли мы право предпринимать действия, которые поставят под угрозу их свободу? Такие вот вопросы!
Ульяшину иногда казалось, что время остановилось. Когда бы он ни заходил в хорошо знакомую уже квартиру, через месяц, через два, через три, он наталкивался на обсуждение всё тех же проклятых вопросов. Более того, когда дело доходило до новостей, создавалось впечатление, что время стремительно несётся вспять. Каждый день приносил новые вести об арестах, допросах, очных ставках.
Раз начав говорить, Якир с Красиным уже не останавливались и наговорили на 120 томов уголовного дела, сдав около двухсот человек. До арестов доходило редко, но прессовали всех сильно, используя весь классический арсенал: и запугивания, и уверения, что про них и так всё известно, и разъяснения, что признание облегчит их положение. Но излюбленным и самым эффективным приемом, с учётом принадлежности большинства допрашиваемых к интеллигенции, была апелляция к нравственному чувству: «Вот вы на воле, наслаждаетесь свободой, – с лёгкой укоризной говорили следователи, – а отказываетесь подтвердить показания арестованных
– Дешёвый приём! – не выдерживал Ульяшин. – Его последний… юрист знает, его на всех… семинарах описывают, – при благородном возмущении всё же приходилось аккуратно подбирать слова, чтобы не раскрыть источник знания, его университеты.
– Конечно, все это знают, Володя, но представьте себе, как тяжело приходится людям на очных ставках, когда тот же Пётр, глядя им в глаза, упрекает их в эгоизме, говорит, что сокрытием своего участия в «Хронике» они перекладывают всю ответственность за её издание на него. Мы не можем осуждать людей, которые в такой ситуации начинают давать показания. Не могут же они ставить под удар своих товарищей!
«Хороши товарищи! – воскликнул про себя Ульяшин. – Да таких соловьев в приличном обществе в параше топят!»
Быть может, зря он сдерживался, любая его эмоционально-нравственная оценка, пусть самая резкая, в этом кругу была бы воспринята и обсуждена. Ульяшин же старался взывать к рассудку и оперировать логическими построениями, и тут он наталкивался на неприятие. Эх, надо было ему внимательнее слушать Князя, умного человека, тот ведь пытался объяснить ему, что даже у учёных-естественников при занятиях правозащитной деятельностью напрочь отшибает свойственное им системное мышление и логику.
– Но ведь следователи только этого и добиваются! – продолжал горячиться Ульяшин. – Им же не сами эти показания нужны, они действительно всё это и так знают, а сам факт дачи показаний, факт признания, факт, как они говорят, сотрудничества со следствием. Коготок увяз – всей птичке пропасть. Кто со ссученным (спокойнее, Володя, спокойнее!) будет дело иметь?!
– Всё это так, Володя, – слышалось в ответ, – скажем даже больше: этим, как вы говорите, фактом сотрудничества со следствием они ломают человека, коверкают его психику, они лишают его не только доверия окружающих, но и внутреннего самоуважения. Вы только попытайтесь представить, какие нравственные муки испытывают те же Якир или Красин, предавая, под влиянием ли минутной слабости или изощрённых пыток, это не важно, своих друзей, разрушая своими руками дело своей жизни! Это ужасно! Это – ад!
– Так что же они тянут за собой в этот ад столько людей?! – не унимался Ульяшин. – Оставим в стороне их нравственные муки, но должны же они понимать, что все эти признания других людей им только вредят. Это же любому… студенту известно: попался, так иди по делу один. Своими же руками добавляют в обвинение групповщину, организацию – это же другая статья! Они что, на милосердие и снисхождение надеются?!
– Они никого не тянут… Нет, нет, Володя, дайте сказать! Они никого не заставляют и не могут заставить дать показания. Это собственный нравственный выбор каждого. Каждый сам решает для себя, сможет ли он жить дальше с грузом вины за несвободу, а возможно и гибель другого человека.
– Но они тем самым наносят непоправимый ущерб всему движению! КГБ не задумается растрезвонить на весь мир об их показаниях, особо упирая на показания на других людей – знают ведь, как не любят в народе стукачей! И публичные сцены раскаяния и осуждения прежней деятельности представят в лучших традициях системы Станиславского! Они же не дураки, бить будут по самому ценному в движении – по его нравственной привлекательности!
– Извините, Володя, но когда вы произносите слово «движение» невольно слышится «партия», – заметил кто-то из присутствующих, кажется, Алик. – Всё, что вы говорите, было бы справедливо применительно к структурированному, организованному движению, но ведь все мы, присутствующие здесь, в этой квартире, и все наши единомышленники – это лишь свободная ассоциация граждан, болеющих душой за свою страну, за свой народ. Мы – всего лишь люди, и только люди, а не составная часть, не винтики движения или, если угодно, партии.