Черное колесо. Часть 2. Воспитание чувств, или Сон разума
Шрифт:
– Ситуация, действительно, анекдотическая, но показательная, – сказал Князь, – о любом человеке в провинции можно быстро и легко выяснить, кто он есть, чем он дышит. Ведь вся наша работа основывается на дружеских связях, на глубоком взаимном доверии, без которого невозможно работать в обстановке постоянных преследований. В провинции проще распознать провокатора – бывают и такие, КГБ ничем не гнушается! А как быть в Москве?
– Меня сюда дядя направил! – с обидой взвился Ульяшин.
– Знаю. Не ершись! – осадил его Князь.
– Вот вы говорите, что в провинции работать проще, – продолжил Ульяшин после некоторого молчания, – что
– Коры тоже разные бывают! – зло заметил Князь. – Многие из них с нами и не общаются, кто из принципа, кто из боязни провокаций. Да и мы пошли на связь с ними относительно недавно. До этого считали предосудительным «выносить сор из избы». И сейчас с корами общаются единицы, у каждого из них свой канал, основанный всё на тех же дружеских отношениях и взаимном доверии. Вы, как я слышал, учитесь на юриста? – спросил Князь без всякого перехода и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Это хорошо. Парадоксально, но среди нас, правозащитников, нет юристов. Как, впрочем, и философов, и экономистов. Много людей, связанных с искусством, художников, одно слово. У них своё восприятие действительности, всё больше на эмоциях построенное. И другой полюс: учёные-естественники, физики, математики. Работали себе годами, уткнув нос в свою науку, ничего вокруг не видя, потом вдруг по какой-то причине подняли голову, оглянулись и ужаснулись. В сущности, те же эмоции. У них, правда, другое отношение к реальности. Они из своей науки принесли убеждение, что всё можно строго описать, рассчитать, создать оптимальную модель. Вот только в общественных отношениях это у них пока плохо получается по причине полной неграмотности. Знаете, что спросил Андрей Дмитриевич Сахаров в начале своей правозащитной деятельности? «А заключённых после решения суда можно бить?» К чести естественников, они быстро учатся, в отличие от зашоренных гуманитариев.
– Ты, Валера, сегодня какой-то очень нервный, – сказала подошедшая Лариса, – что случилось? Где Верочка? Она зайдет?
– Вера бегает по Москве, собирается. Собирается так, как будто мы навсегда уезжаем! – Князь раздражённо взмахнул рукой.
– Валера получил визу в Соединённые Штаты, его пригласили в Вашингтон и Нью-Йорк прочитать в тамошних университетах курс лекций по проблеме защиты прав человека, – быстро пояснила Лариса Ульяшину. – Просто удивительно, как это власти решились выпустить члена Комитета прав человека!
– Бывшего члена, – автоматически поправил её Князь и тут же воскликнул с прежней горячностью, – правильно сказала – удивительно! Чувствую, каверзу готовят. Вот только где?! Даже Вере разрешили ехать со
– Повода к чему? – обеспокоенно спросила Лариса. – У тебя были с ними какие-нибудь разговоры? Они тебе угрожали? Что-нибудь требовали?
– Не было разговоров, – коротко отрезал Князь.
В этот момент внимание Ларисы переключилось на вновь прибывшего мужчину, высокого, с окладистой бородой и большими, под стать бороде, очками в роговой оправе.
– Алик приехал!
– Не мог вырваться! – басил Алик. – Жаль, что не мог быть позавчера. Слышал, знал, но никак не смог! Я тут прихватил кое-чего, давайте ещё раз Юру помянем, – говоря это, он выкладывал на стол три бутылки водки, полбатона варёной колбасы, сыр, хлеб.
– Я, наверно, не вовремя, – тихо сказал Ульяшин Князю, вспомнив обрывки дядиного разговора, – мне лучше уйти?
– Оставайся. В этой стране вся жизнь – сплошные поминки. Ты ещё молодой, у тебя вся эта жизнь впереди.
Ульяшин хотел было ответить, что свою пайку он уже выхлебал почти полностью, вот предпоследнего родного человека, деда Александра Борисовича, меньше года назад похоронил, но тут подошла Ира-Тётка и увлекла его в сторону.
– Вот он каким был, Юра Галансков, – сказала она, подведя Ульяшина к портрету сравнительно молодого человека с открытым и умным лицом. Среднего размера фотография была вставлена в простую рамку и перехвачена с угла чёрной траурной ленточкой.
– По сути дела, с его ареста…
– Январь шестьдесят седьмого, – донеслось сзади, это все присутствующие сгрудились у портрета.
– …и суда над ним, «процесса четырёх»…
– Январь шестьдесят восьмого…
– …наше движение заявило о себе в полный голос.
– Кристальной души человек был!
– Слово «был» с ним просто не вяжется!
– Его ничто не могло сломить! Ни преследования, ни издевательства следствия, ни оскорбления позорного судилища! Он и в лагере отстаивал права политзаключенных, объявлял голодовки!
– А ведь он был серьёзно болен, ещё до ареста болен! Эти сатрапы, тюремщики, не желали понять, что язва и голодовки несовместимы!
– Они вполне осознанно убивали его!
– Сколько мы требовали, чтобы ему назначили диетическое питание, провели полное медицинское обследование, но всё бесполезно!
– Довели до перитонита! Операция в лагерной больнице!.. Это же немыслимо!
– Они просто убили его!
Ульяшин кивал головой со скорбным видом, но при этом в душе его разгоралось чувство, чуть было не написал – радости, это, пожалуй, выглядело бы кощунственным, так что скажем – чувство приподнятости и бодрости.
«Революция не может быть без крови! Будут и ещё жертвы! Будет смерть! Но это – борьба! Это – жизнь! Какое счастье, что я попал к этим людям!»
Сели вокруг наскоро собранного стола, выпили по стопке, мигом смели скудную закуску. Говорили о том, что как хорошо, что разрешили поставить на могиле крест и написать имя, а то ведь большинство могил безымянны, некуда приехать поклониться родным и друзьям. Вспоминали позавчерашнюю панихиду в Никольской церкви в Москве, как всё было благостно и торжественно, народу было много и гэбэшники показали неожиданную совестливость, всех пришедших, конечно, зафиксировали, но никаких других действий не предпринимали.