Черногорец на русской службе: генерал Бакич

Ганин Андрей Владиславович

126 А.В. Ганин. Черногорец на русской службе: генерал Бакич

ным и ценным помощником, и мое доброжелательное отношение к Вам всегда исключает возможность положения, при котором Вы были бы в каком-либо от меня подозрении. Между нами, в течение трех лет испытывающими вместе революционную ломку на фронте, где выковываются и выкристаллизовываются отношения людей, не могут иметь места посредничества третьих лиц и их интриги. Самым фактом письма № 502 к Вам я это подчеркнул. Далее. Я смотрю на все эти доносы, сплетни и доклады, как на несомненные факты, доказывающие существование, где бы то ни было, но, безусловно, около нас, той атмосферы, тех разговоров, которые окружающими толкуются, перехватываются и разносятся. Но я знаю, что эти доносы глупы и наивны в той области, где они желают породить между мною и Вами некоторую шероховатость. И вот я не хочу закрывать на это глаза. Я считаю необходимым, в начале раскрыв сердечность наших отношений, затем убить в корне начавшиеся кривотолки, поставив об этом в известность командиров частей. Нет ничего опаснее толпы, но опасны и кривотолки этой толпы. И Вы, Андрей Степанович, теперь согласитесь со мною, что выбранный мною путь бьет именно по самой сплетне. Обвинять докладчиков я не могу, так как это приезжие люди. То, что они передавали, они обыкновенно рисовали, как бы настроения и чувства, которыми живет бывшая Оренбургская Армия. Сами

они не слыхали, да, конечно, не только они, но и никто не мог слышать от Вас именно чего-либо, позорящего меня, но в отряде меня кое-кто ругает и, чтобы дать весу своим домоганиям, бессовестно опирается на имя более известное, в данном случае Ваше и, может быть, генерала Смольнина. Это возможно, и этого, я думаю, и Вы не будете отрицать. Наличность известной неблагожелательной для меня атмосферы в известном кругу лиц отряда есть, и вот цель моего письма и составлял, главным образом, этот круг. Своим предложением прочесть это письмо командирам частей и лицам, равным им по власти, я, с одной стороны, добился того, что моя цель была достигнута, с другой - совершенно наглядно дал понять, что отношения мои с Вами не могут составлять тайны и не могут быть объектом для каких-нибудь доносов впредь, ибо все будет объявлено. Таким образом, тот успех сплетен, которым, как Вам кажется, даю я веру, имеет и обратное значение и обратный смысл, который, при правильном пользовании его, ведет, я полагаю, не к розни между Вами, отрядом и мною, а, наоборот, к большему сплочению, от чего торжествует общее дело.

На чужбине

127

Вот то исходное положение, которое в зависимости от сообщенной мною выше цели, если Вы будете иметь его в виду при чтении письма, придает совершенно другой характер всему высказанному в письме № 502. Вам бросился в глаза тон этого письма. Вы согласны, что он диссонирует в наших отношениях, и Вы на это обратили внимание, но я не думал, что Вы сочтете его за личную обиду для себя. Между тем это так просто. Если всегда на деле, в мелочах, даже не изменять идеи общего дела (так в тексте.
– А.Г.), ставить в[о] главу угла именно это, если хотите, самоотречение, тогда будет исключена возможность ошибок к своим лучшим доброжелателям. Я мог бы, конечно, уже одним основным положением считать вопрос, затронутый Вами, совершенно исчерпанным, но для того, чтобы уничтожить даже самую возможность существования некоторой недоговоренности между нами, я разберу некоторые места своего письма № 502, которые, если встать на Вашу точку зрения понимания моего письма (так в тексте.
– А.Г.), могут, на первый взгляд, как будто противоречить тому тону и характеру письма, которые я, как автор, на что имею, конечно, право, и хотел ему придать и за ним утвердить. При объяснении таковых мест, я буду отвечать на Ваше письмо, т.е. брать те места, которые Вы изволили сами выбрать в своем письме. Это будет самое лучшее: здесь я становлюсь, если хотите, с точки зрения не моего толкования письма, в самое невыгодное для меня положение. Я оставлю в стороне рапорт генерала Смольнина, представленный Вами мне: он будет иметь определенное значение и последствия. Я Вам писал, что Вы восторженно приняли дисциплину Анненкова и отдали приказ о введении таковой в отряде. Благоволите взять мое письмо и читать: где есть хоть слово о моем мнении по сему вопросу? Где даже намек на мое недовольствие по поводу того, что Вы подружились с Анненковым, приняв от него часы и шашку? Я сообщил Вам то немногое, что знал о Вас. Сдав армию Анненкову, и Вам, с Вашего согласия, поручив отряд, разве я не показал, что Вашему опыту и усмотрению я доверил самое дорогое для меня? Я мог иметь, по поводу изменения дисциплины, свое мнение, но ведь Вы его от меня не слышали, насколько я помню, еще? Принятие ан- ненковской дисциплины, с моей точки зрения, было жертвою, но ведь и подчинение Оренбургской Армии Анненкову также - жертва. Та и другая жертвы были принесены во имя спасения тысяч веровавших нам людей. И Вы имели основание полагать, что Ваша жертва последовательно вытекала из моей. Цель была одна, и Вы могли счи

128 А.В. Ганин. Черногорец на русской службе: генерал Бакич

тать себя продолжателем моей идеи. Вы и я все это делали не для своего удовольствия и не по какому-нибудь капризу. Вы теперь видите, что Вам не следовало останавливаться в Вашем письме ко мне на оправдании, в конце концов, моей же идеи. Как Вы, так и [я], ставим выше всего общее дело. И раз мы пришли к заключению вверить судьбу Армии Анненкову, мы должны были использовать все средства беззаветно служить общему делу. Когда Командующий Армией518 обратился ко мне с просьбою своим авторитетом помочь дать ему средства для Армии из запасов золота эвакуированных учреждений, разве я мог отказать в этом? Ради спасения 500 беженцев 2-го округа519 и во имя экономии золота для Войска нужно было ставить на карту существование целой Армии, которая кровью расплачивалась за каждую пядь последнего кусочка русской земли. Дело не требовало излишних разговоров. Я сам в Лепсинске ничего не имел, не имею ничего и в Китае. Мне было ясно, что беженцы не пропадут и без этого золота, войско же, когда мы вернемся, от 60 фунтов не оскудеет, и я дал распоряжение. Как оно исполнено, насколько реально неудовольствие правления 2-го округа, или оно негодует на меня, так сказать, платонически, ибо, быть может, это золото осталось бы еще у них и доныне неиспользованным, - я этого не знаю, но нравственно я прав. Обижаться, конечно, могут: это их выгода и их право, но я иду далее. Если бы я в тот момент знал, что Анненков - совершенно подлый человек, но не изменник, я все равно отдал бы это распоряжение. Он командует фронтом, ему вверены войска, и пока он не изменник, я не имею права не верить ему. Силою обстоятельств взявши все в свои руки в Семиречье, он чувствовал в себе достаточно сил, опыта, знания и бодрости, и он должен был бороться. Зато он не имеет права теперь сказать, что мы ему мешали. Нет, ему помогали люди, которые беззаветно отдавали для общего дела всю свою душу, проводили на деле идею самоотречения тыла в пользу Армии. «Все для армии, для фронта, все для войны». И вот, как далеки от понимания меня мои строгие критики, и как бы я советовал им прежде, чем критиковать, проникнуться духом благородства, проникнуться истинным пониманием общего для спасения Родины дела. Без этого я не представляю, что же, кроме простого шкурничества, мешает им вернуться в Советскую Российскую Федеративную Республику. Вы хотите узнать мое отношение к Анненкову теперь, так как из письма № 502 ничего вывести по сему поводу нельзя. Но после этого Вы получили письмо от 26 апреля,

На чужбине

129

которое я послал Вам из Джампаня: оно должно было показать Вам, что я знаю очень много из скверных анненковских проделок, и мой взгляд на Анненкова, насколько я уяснил себе, разделяется Вами и отрядом в полной мере. Я буду иметь возможность переслать Вам мои мысли, написанные мною полтора

месяца тому назад, в середине мая, об интригах Анненкова, откуда Вы почерпнете полную чашу тех замыслов и сетей, которыми Анненков старался окружить меня в Лепсинске. Вы могли обидеться за себя и за своих помощников. Здесь я не имею в виду генерала Смольнина: у Вас помощников много. Нет ничего удивительного, что Вы обиделись, но, конечно, не за себя, а за помощников. После всего сказанного мною Вам, - за себя, Вы видите, я Вам не давал даже повода обижаться. За всех же своих помощников в столь тяжелое время ручаться не всегда можно, как я убедился лично на опыте, хотя это для начальника, верящего своим подчиненным, и достойно и честно, но, простите меня, иногда бывает и невозможно. Вы пишете, что в течение 21 дня я так резко изменил взгляд на Вас и отряд, и что тон и заголовок последующего письма уже дружествен. Вас это удивляет, а между строк можно читать: ну, и мельница же Атаман, раз за три недели взгляды совершенно новые. Весь тон и мысли настоящего письма достаточно определенно вырисовали всю необходимость письма № 502 и его цель, что, по поводу этой Вашей заметки, я отвечать не буду. Вырисовав Вам, глубокоуважаемый Андрей Степанович, свою точку зрения по затронутому Вами невольно в определенной плоскости вопросу, который я вовсе не хотел поднимать, остаюсь в глубокой уверенности, что происшедший между нами обмен мыслей послужит еще к большему взаимному пониманию, к вдумчивому обсуждению поступков каждого из нас и к тому глубокому уважению, которые характеризуют обыкновенно взаимоотношения людей, абсолютно верящих благородству стремлений других. Атаман Дутов»520. Таким образом, на данном этапе отношение Дутова к Бакичу оставалось в целом положительным, однако уже чувствовались предвестники будущего разрыва между генералами.

12 августа (30 июля) 1920 года Дутов издал свой приказ № 141, в котором писал: «…2. Ввиду разбросанности частей бывшей Оренбургской армии и ушедших из отряда Атамана Анненкова, находящихся ныне в Китае, в Илийско-Тарбагатайском крае, на положении интернированных, я, желая объединить их как в смысле нравственном, так и в строевом, и направить все части к единству действий, дисциплине и порядку, приказываю все воинские части, команды,

5-3217

130 А.В. Ганин. Черногорец на русской службе: генерал Бакич

управления, учреждения и заведения, входившие ранее в состав Оренбургской и Семиреченской армий и отряда полковника Брянцева, считать Кадрами частей Оренбургской отдельной армии. 3. Я, являясь Главным Начальником Семиреченского Края, в то же время принимаю на себя прежние права Командарма отдельной Оренбургской. 4. Части, расположенные в лагере на реке Эмиль, что у Чугучака, именовать по-прежнему отрядом Атамана Дутова и считать Начальника его на правах Командира отдельного корпуса… 7. Никакие выделения частей, перемещения их, командировки на Д[альний] Восток, без моего ведома и приказа не разрешаю. 8. Отдельным г.г. офицерам, чиновникам и нижним чинам командировки, увольнения и отпуски разрешаю без моего приказа только лицам, пользующимся правами комотдкорпуса521…»522 По сути, приказ Дутова был необходим, но его автор, на мой взгляд, превысил свои полномочия и не учел изменившихся обстоятельств, при которых командиры отрядов, перешедших в Китай, фактически оказались независимыми друг от друга начальниками. Кроме того, важно обратить внимание на назначение Бакича командиром отдельного корпуса, поскольку до этого он считался командиром неотдельного корпуса. В дальнейшем этот нюанс был, видимо, забыт Дутовым, который считал Бакича по-прежнему своим подчиненным с правами командира неотдельного корпуса. Бакич же истолковал этот приказ как полное признание своей самостоятельности.

В августе 1920 года к Бакичу под видом туристов прибыли офицеры японской разведки Нагамини и Сато, с которыми он вел переговоры о поддержке его корпуса; в декабре в отряд с целью содействовать объединению белых в Западном Китае прибыл японский майор Цуга523. Еще в июле Бакич в своей переписке допускал возможность остаться в Западном Китае на продолжительное время и даже зимовать524. По мнению медиков, «устраивать зимовку там, где стоит лагерь, значит обречь людей на верную смерть»525. С приближением холодного времени года, практически исключавшего из-за сильного ветра и морозов в этом регионе возможность зимовки в лагере, поднялась новая волна отъездов. Ухудшилось и положение отряда. 29 (16) августа 1920 года Бакич телеграфировал в Харбин для передачи генералу Анисимову: «…благодаря проискам врагов общего дела… посланником [в] Пекине [в] помощи отряду отказано. Получение [от] Китая двух фунтов муки недостаточно [для] жизни, средства вышли все, просите Семенова526, земства не отказать

На чужбине

131

[в] спешной помощи отряду…»527 Месячная потребность отряда в довольствии после ухода основной массы желавших покинуть лагерь составляла 2300 пудов мяса, 1400 пудов риса, 400 пудов соли, 30 пудов чая, 75 пудов мыла и 75 пудов табака. Кроме того, необходимы были перец, лук и капуста528. В качестве залога для оплаты продовольствия Бакич рассматривал сданные китайцам оружие и боеприпасы, стоимость которых превышала 400 000 урумчийских лан529.

По мере приближения зимы и усугубления положения отряда менялся и тон телеграмм Бакича. Обращаясь к российскому консулу в Кобдо, Бакич 27 (14) июля 1920 года отмечал: «…прошу Вас, г. Консул, не отказать по мере возможности в помощи верным сынам родины, из далекого Поволжья и Оренбургского края, предпочитавших530, несмотря на все труды и лишения, лучше жить на чужбине, чем покориться игу коммунистов и жидов»531. Теперь, опасаясь зимовать в сырых землянках под открытым небом, люди из отряда уезжали в основном, на Дальний Восток к атаману Г.М. Семенову или в Ургу. Еще в июле Бакич обращался к атаману Семенову и другим белым военачальникам с просьбой о переброске отряда для активной борьбы с большевиками532, в сентябре он уже вел переговоры об отправке отряда на Дальний Восток непосредственно с китайцами. Отправиться всем разрешено не было, поэтому приходилось уезжать небольшими группами533. Надежды на то что китайцы разрешат отряду перезимовать в населенных пунктах, не оправдались. Бакич писал генералу Анисимову: «Ниоткуда пока помощи нет, прошу главу правительства востока помочь шести тысячам раздетым, босым, обреченным [на] голодную холодную смерть…»534 К этому времени о положении Бакича через французскую миссию было сообщено в Крым Врангелю, что породило новые надежды на скорую помощь со стороны союзников. 29 (16) сентября 1920 года Бакич телеграфировал в Пекин: «Принимая программу [и] идеи Врангеля, отряд ждет [его] указаний [о] дальнейшем»535.

Осенью материальное положение отряда ухудшилось настолько, что из-за недостатка средств в ноябре было решено продать два казенных автомобиля, один из которых ранее атаман Анненков заочно легкомысленно подарил губернатору в Урумчи536. Тогда Бакич не отдал этот автомобиль как казенный, что, конечно, не способствовало улучшению его отношений ни с Анненковым, ни с урумчийским губернатором. Если первоначально китайские власти опасались отряда Бакича и должны были с ним считаться, то со временем авторитет