Чернокнижник Молчанов [Исторические повести и сказания.]
Шрифт:
— Будет, — сказал он презрительно, — я вижу, что не врешь.
Айзека чуть-чуть побледнел и закусил губу, так как вспомнил кое-что про приезжего. Про него рассказывали многие бывавшие здесь еще при «царике», что он занимается «ведомством».
То, что приезжий не дал ему сотворить крестного знамения, он так и понял, что это ему неприятно.
Он, однако, сейчас же совладал с собой.
— Все село знает, — сказал он, — спросите кого хотите. Она у меня — дурочка… Тут немного не так.
И он повертел пальцем против своего лба, очень большего и переходившего непосредственно в лысину.
Но на лысине у него выступил пот, как роса, потому что он не переставал думать о том, что приезжий не дал ему перекреститься. Он смотрел на приезжего теперь уж совсем иначе, чем смотрел раньше, и ему стоило немалого усилия, чтобы не отступить от него хоть на полшага.
Жуткий страх вдруг вполз ему в душу и обдавал холодом.
— С чего это с ней? — спросил приезжий.
Айзека опять вздохнул, опустил глаза и сказал угрюмо:
— Поляк один от Сапеги нехорошо сделал.
— Как нехорошо?
— Так нехорошо… Как нехорошо делают с девушками.
— А! Ну?
— Ну, она и пошла… Вот спросите, кто она, — скажет: королевна. Это он ее так звал…
Айзека махнул рукой и стал еще угрюмее. Теперь он глядел в сторону. Но он говорил правду. Он никогда никому не смотрел прямо в глаза, когда его спрашивали про это…
— Что-ж он ее бросил, что-ль?
— Известно, бросил! Зачем она ему?.. За перегородкой тихо, как раньше, зазвенели струны.
— Вот на бандуре обучил. Так и сидит на постели. Оденется и сидит.
Приезжий быстро спросил:
— А откуда у ней это платье?
— Разве видели? Он же подарил. У ней и сапожки есть… Из Москвы даже, скажу вам, так многие бывают— поглядеть.
Тут он поднял глаза на приезжего и хотел сказать еще что-то, но опять вспомнил про то, как он схватил его за руку, и забыл и о дочери, и о том, что хотел сказать.
Но за перегородкой звенели струны…
И в нем, в том жутком холоде, который опять на него дышал, заворочалось потихоньку в мозгу что-то другое, не то, что он хотел сказать, — тоже жуткое и дышащее холодом.
Даже во рту у него был холод, когда он заговорил об этом, о том, что нежданно пришло ему в голову.
— Ваша милость!..
— Ну?
— А о чем я вас хочу попросить.
И тут вот именно и стало особенно холодно во рту, и губы тоже похолодели.
— О чем?..
— Может, ваша милость… И ну их к Богу совсем и с деньгами… Ваша милость, думаете мне радостно?.. Пусть, хоть и не ездят…
Он никак не мог сказать главного, того, что ему нужно было, потому что все жутче ему становилось.
Он внезапно смолк.
— Кто ездит? — спросил приезжий. — Ты про кого говоришь?
Но Айзека сам забыл, про что говорил, только-что.
Он поднял голову и сказал тихо:
— А?..
Он усиливался сказать про то, что нужно было сказать. Но, язык его не слушался.
— Какие деньги? Кто к тебе ездит?
Тут он вспомнил.
— Это я про московских. У меня и сам Салтыков был…
— Зачем?
— А как же! Приедут и сейчас, чтобы она им играла. Сами пьют. А она, значить, вот тут.
Приезжий кивнул головой в сторону перегородки.
— Эта? Дочь?
— Она… Дарят. Сперва было хотели в приказ, да я умолил…
— Зачем в приказ?
— Бог их знает. Она ведь безумная. Что с ней? А говорит: королева, — ее и хотели было… Спасибо народушко отстоял.
— Как отстоял?
— Да как же, ее ведь вот еще какой знают… Все село в один голос… Да она и то сразу видать, что безумная. Сказку изволили слыхать про Бову-королевича?
— Ну?
— Так она говорит, будто сестра ему. Ее и отстаивали…
Он умолк, перевел дух и сказал сдавленным голосом:
— Кабы ваша милость что с ней?.. — опустив руки вниз, он быстро перебирал пальцами.
— Кабы вы ей какого пития от этого. Может, можно…
Больше он ничего не мог сказать. На него будто кто на шею наступил, будто придавил ему шею. Он смотрел на приезжего выкатившимися глазами и ждал, что он ответит.
ГЛАВА IV.
Айзека с первого же взгляда на своего гостя понял, что с ним, вероятно, стряслось что-нибудь в Москве не совсем ладно. До сих пор он знал про него только, что фамилия его Молчанов и он находится в приживателях при боярине Салтыкове… А раньше того жил в Польше и там ополячился и научился ведовству у какого-то немецкого чернокнижника. Знал он его и по Тушину, когда Молчанов находился при тушинском «царике». Про него тогда рассказывали, будто каждую ночь во время новолуния он водил царика для чего-то на кладбище.
Потом Молчанов, когда его царику пришлось бежать в Калугу, где, по слухам, он и сейчас находился, передался на сторону Владислава королевича, избранного московским царем и «пристал на двор» к боярину Салтыкову, много постаравшемуся для королевича.
Он слыхал, что Молчанов теперь через Салтыкова в большом почете по Москве.
Айзека полагал, что Молчанов, когда Владислав королевич приедет в Москву, будет и с ним делать что-нибудь такое, что делал с прежним цариком: водить его по ночам на кладбище, или Владислав королевич выстроить вышку и там его посадит, чтобы Молчанов глядел по звездам, что королевичу написано на роду.
Для него было совсем непонятно, почему Молчанов приехал к нему на плохой лошаденке, в простых санях и в мужицком зипуне. Не будь с Молчановым этой польки в шелке и бархате, было бы всего верней предположить, что-либо молчановский благодетель, боярин Салтыков, стал в немилости, либо сам Молчанов как-нибудь и чем-нибудь перед Салтыковым «проворился».
Но Молчанов, по-видимому, если «проворился», то не перед Салтыковым, а сманил, должно быть, эту польскую панну от кого-нибудь из сидевших в Москве поляков.