Чернокнижник Молчанов [Исторические повести и сказания.]
Шрифт:
Нет в том греха, что ты скупаешь награбленное.
Разве сам ты грабил, сам разрубил или прострелил какой-нибудь женский дорогой головной убор?
Жива ли, умерла ли та женщина, на которой был этот головной убор, — это опять его дело.
Раз он принял от запорожцев душегрею с жемчужными пуговицами и золотыми петельками.
Душегрея была в крови, и Азейка решил, что ему нужно отслужить панихиду.
Но, во-первых, как служить панихиду, когда не знаешь имени умершего, а во-вторых — разве так не могло что запорожцы сняли душегрею с раненой, а не с убитой?
Ранили, а добивать не стали.
И это ему тоже было жутко, — что он не знал, как ему поминать владельцев, приносимых ему запорожцами вещей…
За упокой или за здравие?
И он решил, что нужно ставить жертвенные свечи по-череду всем иконам, перед которыми кадят во время обедни.
Когда он ставил свечи, он молился, чтобы беда прошла мимо, чтобы как-нибудь не выплыло чего наружу.
Он шептал, крестясь:
— Пронеси и спаси.
И клал поклоны, стукаясь лбом о церковный пол.
И пока у него все сходило благополучно…
Он считал себя не только праведным перед Богом, но даже и покровительствуемым небесными силами.
Он, правда, чувствовал себя не совсем спокойно, когда заговорил с Молчановым про возок и запорожцев, так как знал, что Молчанов имеет своих доброхотов и в разбойном, и в других приказах и чуть ли сам не служил в свое время именно в разбойном приказе.
Но вместе с тем он и того обстоятельства тоже не упускал из виду, что Молчанову понадобились запорожцы и возок. Как-раз тогда, когда он от них всего более хотел отстать.
У него выкатились истинные слезы умиления, когда Молчанов без лишних разговоров заявил ему, что и возок он у него возьмёт, и запорожцев на службу к себе примет.
Он поднял глаза к потолку и произнес мысленно, поднимая в то же время обеими руками полу поддевки:
— Слава тебе, Создателю!
И утер глаза полой поддевки.
И лицо у него было светлое и радостное, потому что в таком обороте дела видел опять знак особой Божией милости.
Молчанов попросил показать возок.
— Да нельзя, — сказал он, привалившись грудью к краю стола, вытянув шею как гусь, когда его поманят хлебом, и перестал мигать вдруг округлившимися глазами.
Молчанов смотрел вопросительно в его остановившиеся немигающие глаза.
— Ен там спит, — пояснил Азейка, — ихний…
— Кто?
— А, казак…
— Ну, вот — сказал Молчанов, подымаясь.
Азейка протянул к нему руки, выставив как напоказ обе ладони с широко растопыренными пальцами и воскликнул:
— Ни Боже мой!
И вдруг сдвинул брови, выпятил губы и затряс головой.
Потом он сказал:
— Враз.
И, сжав правую руку в кулак, сделал ею непонятный для Молчанова жест. Жест этот должен был изображать, как разбуженный запорожец при виде незнакомого человека, Господь его ведает, может, возьмет да пырнет чем-нибудь.
И, держа руку так, как-будто бы в ней был кинжал, и он занес ее для удара, Азейка придал лицу холодное и жестокое выражение и проговорил, сейчас же сменив выражение жестокости на своем маленьком морщинистом лице на выражение ужаса:
— Тут-же пришибёт.
— Ого! — воскликнул Молчанов с очень довольным видом и стал крутить усы, загибая их кверху.
— Ии, — сказал Азейка, — страсть! Такой народ, такой.
— И они все такие!
— Они-то?
Продолжая крутить усы, Молчанов утвердительно мотнул головой.
— Как все? — спросил Азейка, стараясь его понять, и не понимал. Он сдвинул брови, и на лбу у него собрались морщины.
— Все, говорю, такие, как этот — сейчас нож?
Азейка просветлел сразу, закивал головой и заговорил:
— Эге, эге!
— Из каких?
— Ась?
— Из каких они? Говоришь, казаки?
— Казаки.
— Чьи?
Азейка опять, как гусь вытянул шею, округлил глава и произнес:
— Сапегины, вот чьи.
Сказал он это для чего-то шепотом и, когда сказал, положил руки на край стола и склонил на бок голову.
И, сидя так, с склоненной к плечу головой, смотрел на Молчанова и улыбался приятной улыбкой, ни дать, ни взять, как торговец, расхваливающий покупателю особенно хороший, долженствующий поразить его воображение товар. И, уловив вдруг в лице Молчанова выражение недоумения, приложил к груди руку и воскликнул, поднимая брови:
— Что?.. Ей-Богу!
— Да, ведь Сапега… — начал было Молчанов, но Азейка его перебил:
— Знаю, знаю! Не пошли!
— Как не пошли?
— Так и не пошли! Тут от Сапегина полка разве они одни? Я — то знаю.
— Есть?
— Ого! Только свистнуть.
Молчанов закусил ус и спросил:
— А много возьмут? Сколько их у тебя?
— Семеро…
— Гм… На конях?
— Как же!
— Значит, и корм надо.
Молчанов покусывал ус, обдумывая что-то.
Вдруг он сказал:
— У тебя есть овес?
— Да, ведь как же, — сказал Азейка, расставив руки. — На коне много не увезешь… Оно, положим, есть.
— Много?
— Если семеро, дня на четыре хватить.
— Ну, и ладно. У меня есть сани. Только надо еще лошадь. А шуба?
— Найду и шубу.
— Лошадь достанешь?
— Это можно.
— Ну, тогда ладно. Разбуди-ка ты, поди, мне этого молодца. Что он у тебя всегда; что-ль?
— Не… Так вышло… Народ-то ведь… Ой, какой народ!..