Черный лебедь. Романы
Шрифт:
Де Берни, вернувшийся с удачной пробы сил с капитаном Личем, обрел дополнительную уверенность. И хотя внешне это почти, не отражалось, но существовало в глубине души, придавая его авторитету дополнительную, не поддающуюся четкому определению, силу.
Однако, благодаря этому он понял, как и когда можно расслабиться.
За исключением боевых действий, среди пиратов, как на берегу, так и на море, наблюдалось почти полное отсутствие дисциплины и уважения к авторитету командиров. Предполагалось, что в это время любой новобранец, только что принятый на корабль, мог считать себя наравне с офицерами. Однако, такие отношения были чистой теорией. На практике же авторитет капитана, приобретенный им в боях и вопросах управления кораблем, оставался и в остальное время, удерживая команду на расстоянии.
В этом отношении де Берни представлял собой странную смесь. Суровый, сдержанный и холодный во всем, что хотя бы отдаленно касалось его командования «Кентавром», словно он был королевским офицером, он, тем не менее, иногда мог позволить себе отбросить совершенно условности, связанные со своим положением, и брататься с матросами. Он мог шутить и смеяться с ними, пить и даже играть в кости, но в случае необходимости становился неумолимым, благодаря навыку оценивать обстоятельства. Однажды Воган застал его сидящим на бухте каната в окружении пиратов, которые в почтительной тишине, нарушаемой по временам взрывами смеха, слушали его рассказ о штурме испанского форта на реке Чагрес. В другой раз - это было под конец первой вечерней вахты, когда они проходили мыс де ла Вела - он сходил за гитарой и, усевшись на комингс люка, при свете молодого месяца пел толпившимся вокруг него восхищенным матросам веселые и мелодичные испанские песенки.
И тем не менее, он так тонко держался между фамильярностью и властностью, что ни у кого не вызывал желания злоупотреблять его добротой. Несмотря на то, что он всех приводил в восхищение, никто не имел страха перед ним или хотя бы ощущения его превосходства, вызванного его репутацией и поддерживаемого самой манерой держаться и носить оружие, а также точной и образной речью.
Присцилла Харрадайн была совершенно права, говоря майору Сэндзу, что предполагает в де Берни человека, благодаря опыту и природным дарованиям возвысившегося над мелочной необходимостью утверждать собственное достоинство.
С интересом и недоверием следил за ним Воган, тщетно пытаясь понять секрет очарования, которое внушал де Берни. Ирландец знал, как вести себя в массе людей - он даже мог быть таким же мерзавцем, как самый низкий из них - и знал, как при необходимости командовать ими. Однако, он не знал, как делать то и другое одновременно, о чем и сказал Халлауэллу. Штурман незамедлительно ответил с презрением.
– Французский вздор, - было его краткое резюме, не пролившее, однако, света на недоумение Вогана.
Другим заинтересованным наблюдателем был майор Сэндз, не скрывавший своего презрительного отношения.
И де Берни предоставил ему для этого удобный случай. Вернувшись в среду утром с «Черного Лебедя», он сообщил мисс Присцилле о своих мерах в отношении лейтенанта и штурмана. Впредь они будут питаться в кают-компании, а каюта опять будет в ее полном распоряжении.
– Одновременно я избавил бы вас и от своего присутствия, - добавил он серьезно, - но отношения, которые мы из осторожности должны поддерживать, требуют, чтобы я продолжал надоедать вам.
Она с негодованием отвергла в корне это предположение.
– Неужели, сэр, вы считаете меня такой неблагодарной, чтобы я могла желать такое?
– Это было бы не так уж безрассудно, если все принять во внимание. В конце концов, я ничем не лучше этих людей.
Твердый взгляд ее зеленовато-голубых глаз, казалось, начисто отверг это утверждение.
– Мне действительно стыдно было бы иметь такое мнение, сэр.
– Однако, присутствующий здесь майор Сэндз скажет вам, что это - единственно возможное мнение.
Стоявший сзади майор прокашлялся, но ничего не сказал. Ему, несомненно, и в голову не приходило опровергать француза. Не предполагал он также, что Присцилла окажется чересчур вежливой и сделает это сама. Поэтому он был несколько шокирован, услышав, что она не только отвергает, но и фактически отвечает за него:
– Майор Сэндз, подобно мне, испытывает только благодарность за проявленную к нам предупредительность, за все, что вы сделали для нас. Он не обманывается и в вопросе, что случилось бы с нами, не будь вас. Прошу вас верить этому, сэр.
Он улыбнулся, наклоняя голову.
– Верю. Майор Сэндз не даст усомниться в своей прямоте.
Тот покраснел, поняв иронию, а месье де Берни, не глядя на него, продолжал:
– Я пришел также сообщить, что нет причин сидеть взаперти. Можете без опасения гулять по палубе, когда вам заблагорассудится. Никто не посмеет приставать к вам, а если кто-нибудь и отважится, то я проучу его, чтобы отбить охоту и у других, Я уже распорядился установить для вас навес на полуюте.
Она поблагодарила его, и он ушел.
– Интересно, - сказал майор, - чего от меня ждет этот насмешливый мерзавец?
Она с неодобрением взглянула на него.
– Возможно, немного благодарности, - предположила она.
– Благодарности? Я должен быть ему благодарен?
– он подавил обиду и педантично продолжал: - Сохраняем ли мы, Присцилла, среди этих бед наше чувство меры? Можем ли мы точно провести границу между положением этого человека и его поступками?
– Конечно. Давайте, например, вспомним, что он спас нам жизни. Неужели это ничего не значит? И не заслуживает благодарности?
Тот всплеснул руками.
– Это означает учитывать только одну сторону вопроса.
– Разве нам недостаточно учитывать именно эту сторону и быть великодушными к любой другой?
Резкость ее тона заставила его быть внимательней. Он понял, что этого не стоило говорить. Хватало и неприятностей, возникших в результате последних событий. И конечно же, ему нельзя было подвергать риску свои самые заветные надежды, сулившие все мыслимые блага. Ему следовало помнить, что женщины всегда были странными созданиями, склонными к эксцентричности, предпочитающими доводам разума эмоциональные факторы. Их невозможно убедить с помощью одного здравого смысла. Это только вызывает у них враждебность. Похожие признаки он обнаружил и у Присциллы и, чтобы не похоронить окончательно свои надежды, стал приспосабливаться, обращаясь больше к ее чувствам, нежели к дремлющему, как он считал, рассудку.