Черный принц
Шрифт:
Неподъемный.
И полупустой.
Руки дрожат, они иссохли, превратились в вороньи кривые лапы с черными когтями. И когти эти оставляли следы на стекле. До чего же мерзкий звук… и стакан не удержать. Падает, проливается на простыни, оставляя влажное пятно. И Ульне пытается затереть его ладонями.
– Ты умрешь. – Тод выходит из шкафа. Он отпирает дверь ее ключом и вертит его на пальце.
Улыбается.
– Нет.
– Да, Ульне, все умирают, ты мне это говорила, помнишь?
– Я тебя любила,
– И ты отомстила. – Тод ронял ключ, который беззвучно падал на ковер оживших роз. Вот только лепестки их были из пепла. – Твое право.
Тод шел, и розы поднимались.
– Тебя нет… это сон… конечно, сон. – Ульне улыбалась своей догадливости. Только во сне воздух бывает настолько вязким, неудобным.
– Конечно, – соглашался Тод, присаживаясь на край кровати. – Сон и только. Игра воображения.
– Уходи.
– Почему? Ты не рада меня видеть? Мне бы хотелось думать, что ты по мне скучала.
– От тебя воняет.
Подземельем. И плесенью. Камнем. Железом. Ржавчиной, что расползалась по прутьям. Гнилью… этот сладковатый дух был особенно силен в первые месяцы после его смерти. Запах увязался за Ульне, поднялся по ступеням и перебрался через дверь. Он поселился в комнате, и сколько бы Ульне ни выветривала ее, не уходил.
– Помнишь, Марта сказала, что, наверное, где-то крыса сдохла? – Тод улыбался.
– Крыса. Ты и был крысой.
– Да неужели? А мне казалось, ты меня любишь…
– Любила.
От него тянуло не только вонью подземелья, но и холодом.
– Я там мерз, – пожаловался Тод. – И Анна… Анна сильнее, помнишь, я умолял тебя отпустить ее? Я бы остался…
– Ты и так остался.
– Да, навсегда, но в этом есть свой смысл.
Какой? Если спросить, он ответит. Но Ульне и без ответа знает: теперь Тод может приходить в сны, он и проклятые розы из пепла.
– Именно, дорогая моя женушка… или не женушка? Скажи, что тебя больше задело? То, что я люблю другую женщину? Или что наш брак недействителен? Хотя, что это я спрашиваю?
– Уходи.
– И оставить тебя одну? Ты же привыкла к одиночеству, верно? Или убедила себя, что привыкла… сама себя свела с ума. Зачем, Ульне?
Он протягивает руку, и Ульне отстраняется, отползает, не сводя взгляда с восковых пальцев.
– Уходи!
Ей стыдно за свой страх, ведь все происходящее нереально, но сердце вдруг останавливается, и Ульне отчетливо осознает, что, стоит умереть во сне, и наяву она не очнется.
– Еще не время. – Лицо Тода плавится. Оно на самом деле восковое… Ульне знает, он сделал его из тех свечей, которые она оставляла. – Уже скоро, совсем скоро… смерть – на самом деле избавление, моя нелюбимая.
Лицо-свеча плавится, и щеки идут крупными складками, стекая на шею.
– Признай, что ты устала.
– Нет.
– Устала. – Его улыбка – оскал, и зубы окрашены рыжим. Ульне отворачивается, но – удивительное свойство сна – вновь видит его. – Устала врать себе. Устала бояться… ты же тряслась от одной мысли, что кто-то узнает правду. Оттого и заперла себя в этом доме. Честь предков… всего-навсего слова. В Шеффолк-холле давно не осталось чести.
– Замолчи!
Она затыкает уши, но руки становятся неподъемны. А пальцы немеют. И ее собственные ногти обретают тот синий окрас, который свидетельствует о близости смерти.
– Не хочу. – Тод заставляет ее слушать. – Ты же не захотела отпустить ее. Мстила мне, но она при чем? Завидовала, да? Ты ей, а твой безумный кузен – тебе. Все кому-то да завидуют. А потом ты испугалась, что он кому-то расскажет, какое ты на самом деле чудовище. И из-за страха отдала ему нашего сына. Или потому, что он был слишком похож на меня?
– Гнилая кровь.
– Твоя, Ульне. Она и вправду гнилая? – Ребристый коготь Тода взрезает кожу, выпуская не кровь, но гниль. – Действительно…
Он выглядит удивленным, призрак ее прошлого.
– Мой сын жив…
– Беспородный ублюдок, которого привел твой кузен? Его это все небось веселило… у него было странное чувство юмора, да? И у тебя тоже. Вы похожи друг с другом. Скажи, ты рада, что он умер? Правду, Ульне. Мертвецам врать нехорошо. Да и незачем, все равно никому ничего не расскажем…
– Да.
– Рада…
– И мне его не хватает…
– Да, пожалуй. – Тод убирает руку и ту, которая лежала на груди Ульне, сдавливая слабое ее сердце. – Теперь я вижу… из вас получилась бы хорошая пара.
Он смеется, и Ульне просыпается от этого смеха, а может, от громкого хруста розовых стеблей, от влажного прикосновения пальцев к щеке.
– Ульне, Ульне… – Этот дребезжащий голос принадлежит не Тоду. – Ульне, ты так кричала! Я услышала…
Марта.
Всего-навсего толстая старая Марта в нелепой широченной рубашке. Она отделана кружевом, и шлейф из ткани волочится по полу, выметая пыль, вычерчивая едва заметный след.
– Ты…
– Я, Ульне, конечно, я. – Марта садится на край кровати, на то место, которое выбирал себе Тод, но под весом ее старая перина сминается.
Кружево. И свеча в оловянном листочке-подсвечнике. Гнутая ручка, закопченное зеркальце, в котором отражается рыжий огонек, слишком яркий для Ульне.
– Убери.
– Конечно, Ульне.
– Уходи…
– Ульне, тебе нужен доктор. – Марта не собирается уходить, она возится, что-то переставляя на столе, хотя точно знает, что Ульне ненавидит перемены. А вернувшись к постели, принимается мять подушки, подсовывать их под ослабевшее тело Ульне.
– Уходи. – Голос надорванный, и Марта поджимает губы.