Черный принц
Шрифт:
– Ты опять рассказываешь ей эти сказки? – Мама отвлекалась от шитья.
– Это не сказки, дорогая, это правда… – Отец подмигивал Ульне.
Не сказки.
Правда.
Для двоих, ведь мама – не из рода Шеффолков, и значит, не имеет права на тайну, скрытую под толстым переплетом родовой книги.
Надолго?
Быть может, да… быть может, нет… алмазы иначе считают время, но Ульне ли не знать, что однажды наступит время, когда Черный принц обретет свободу.
Наступило. Он пылал черным пламенем, завораживал, манил, обещал, что мир изменится
…давным-давно, – губы Ульне шевелились, но она не произносила ни звука, – когда мир принадлежал не только людям…
Марта смотрела на свечу, которая оплывала, медленно, но неудержимо кренясь. От свечи по потускневшему глянцу стола расползались отблески, тревожили вещи. Зеркальце в серебряной оправе, приоткрытую шкатулку, из которой выбралась змея жемчужной нити. Некогда белые, ныне жемчужины заросли грязью, как и все в этой комнате.
Пусто.
Жутко, и от жути этой не спасает овсяное печенье, которое Марта принесла с собой в корзинке с рукоделием. Спицы скользят беззвучно, накидывают петлю за петлей… чего ради?
Ульне умрет.
Доктор прописал сердечные капли и покой, он озирался, стараясь скрыть брезгливость и жадное пустое любопытство, которое донельзя злило Освальда. И тот терпел чужого человека лишь потому, что человек этот был способен помочь Ульне.
Или не был.
В воздухе пахнет валерианой…
…котика бы завести. Марте всегда нравились кошки, а отец не любил… кошки приходили на запах, обживали соседние крыши, орали и дрались, доводили до безумия цепных отцовских кобелей. А Марта втихую прикармливала их мясными обрезками.
Отец злился.
Говорил, что Марта безрукая, никчемная… отдал… вот ведь, старого герцога Марта помнит распрекрасно, и свой перед ним страх, и зеленый охотничий пиджак, и высокие сапоги, которые начищали гуталином, а сверху покрывали тонким слоем воска… и бриджи с кожаными нашлепками на коленях, и даже лицо – сухое, породистое…
…Ульне на него похожа, а Марта вот другая.
Собственным ее родителям в памяти не досталось места.
Нет, вертится в голове что-то смутное, пустое… грязный фартук, о который отец вытирал руки и ножи, прилавок, покрытый жирной пленкой. Его полагалось скоблить раз в три дня, и Марта ненавидела эту работу. Жир отходил туго, а руки и вовсе отмыть было невозможно. Помнится топор с полукруглым темным клинком, старая колода, набор мясницких ножей, всегда начищенных до блеска. Матушкины руки, ловко перебирающие кишки. Тяжелая чугунная мясорубка, провернуть которую у Марты сил не хватало.
Никчемная.
Она сунула за щеку печенье, стараясь жевать тихо, чтобы не потревожить Ульне. Та же завозилась, заметалась в постели, вцепилась в простыни, выгибаясь. И сквозь стиснутые губы вырвался-таки стон.
– Водички? – Марта отложила вязание.
Высокий кувшин, стоявший рядом с камином, нагрелся с одной стороны. Стекло стало мутным, и вода в кувшине гляделась грязной.
Пахла она неприятно.
И Марта, наполнив стакан, попробовала – кислая… это от порошков, которые оставил доктор, а может, мерещится. Сама Марта тоже немолода, и, как знать, когда ее собственный срок наступит.
– Пей, дорогая. – Марте пришлось забраться на кровать с ногами, подхватив широкий подол ночной рубахи. Ноги тонули в перине, Марта с трудом удерживала равновесие, и вода, расплескавшись, текла по рукам, наполняла рукава. – Пей.
Ей пришлось поддерживать голову Ульне и прижимать край стакана к вялым губам. Ульне глотала, но как-то мелко, часто, и вода выливалась из полуоткрытого рта.
Нехорошо.
Марта отерла рот подруги подолом и, глянув в мутные беспамятные глаза, велела:
– Спи, а то этот… волнуется.
И вправду волнуется, точно о родной матери. О делах своих важных позабывши, полночи просидел рядом с Ульне, за руку держал, рассказывал что-то тихим шепотом, гладил стиснутые тонкие пальцы. А ногти-то посинели – верный признак, что вскоре отойдет.
Марта покачала головой и на четвереньках, некрасиво оттопырив зад, попятилась. С кровати сползала тяжело, мешал живот.
…доктор пугал, что с весом к Марте придет грудная жаба, но не сбылось. А вот Ульне, на что тоща, да помирает… жаль, и не по себе – а ну как Марту следом отправят? С этого-то станется… злой, холодный, и нежность его к Ульне непритворная пугает больше гнева.
Одной крови?
Одной души, половинчатой, которой не хватит на многих.
– Тод… – прошептала Ульне.
Надо же, вспомнила… сколько лет она запрещала произносить это имя, отмахивалась, бежала, стоило Марте заговорить о… или кричать начинала. А тут вдруг…
…матушка Марты перед смертью все какого-то Гестаса звала, да так жалобно, отец же злился и пил… это она помнит, гранитные красные руки с черной каймой под ногтями и стакан, заросший жиром. Бутылку у ног. Запах хвои…
…а платья траурного у Марты нет.
Спицы подхватывают петлю за петлей, вяжут, вывязывают. И покалывает под грудью собственное сердце. Оно видится Марте засаленным, грязным, скреби – не отскребешь.
Она и не пытается.
Трусовата с рождения, и тут, в Шеффолк-холле оказавшись – старый герцог самолично приехал за Мартой, – долго робела, не смея рта открыть. А Ульне все смеялась, простушкой звала.
…хорошие годы, светлые, казалось – вся жизнь впереди, в руках живет, трепещет дивной птицей… всего-то и надо – удержать.
– А помнишь, ты меня кататься повезла в парк? На бричке? – Молчание сделалось невыносимым, и Марта заговорила. Она бросила взгляд на кровать, убеждаясь, что Ульне не спит.
Лежит, будто неживая. Темные руки на белом одеяле.
Темная шея.
Седые космы, которые расчесать бы надобно, но неохота, быть может, завтра… или потом, когда время придет.
– Ой и красота ж была! – Марта передвинула кресло поближе к кровати, так, чтобы видеть пустые глаза Ульне. Лежит и не моргает. Плохо ей?