Черный
Шрифт:
Несколько недель я был без работы. Лето подходило к концу. Мысль о школе казалась несбыточной. Наступила осень, и многие из ребят, кто работал летом, вернулись в школу. Теперь работу найти было легче. Я узнал, что в одной гостинице требуются коридорные - в той самой гостинице, где погиб брат моего приятеля, Неда. Пойти или нет? Может, я тоже совершу роковую ошибку? Но надо же зарабатывать деньги. Я все-таки пошел, и меня приняли - мыть покрытые белым кафелем стены коридоров на этаже, где были служебные помещения. Я приходил к десяти часам вечера, брал ведро воды, пакет мыльной стружки и вместе с десятком других ребят принимался за работу. Все они были черные, и я был рад:
Я удивлялся, как ловко играют черные роль, которую отвели им белые. Большинство ребят не задумывались над тем, что они живут особой, отдельной от всех других, ущербной жизнью. И все же я знал, что в какой-то год их жизни - сами они уже забыли когда - в них развился чуткий, точный орган, который отключал их мысли и чувства от всего, на что белые объявили запрет. Хотя ребята эти жили в Америке, где теоретически для всех существуют равные возможности, они безошибочно знали, к чему можно стремиться, а к чему нельзя. Признайся черный парень, что он хочет стать писателем, и его же собственные товарищи тут же объявят его ненормальным. Признайся он, что хочет стать одним из заправил нью-йоркской биржи, его друзья - в его же собственных интересах - доложат о его честолюбивых чудачествах белому хозяину.
Один из мойщиков в гостинице - он был совсем светлый - болел нехорошей болезнью и гордился этим.
– Послушай, - спросил он как-то меня, - ты когда-нибудь болел триппером?
– Господь с тобой, никогда. А что?
– А я подхватил, - бросил он небрежно.
– Думал, посоветуешь мне какое-нибудь лекарство.
– Ты у доктора был?
– спросил я.
– К черту докторов, какой от них толк.
– Глупости говоришь, - сказал я.
– Это что же, по-твоему, триппера надо стыдиться?
– Конечно, - сказал я.
– Да настоящий мужчина должен переболеть им раза три, не меньше, сказал он.
– Не бахвалься.
– Насморк куда хуже, - заявил он.
Но я заметил, что в уборной он держится за трубу отопления, за дверную ручку, за подоконник, и в глазах его стоят слезы, а на лице нестерпимая мука. Я смеялся, чтобы скрыть отвращение.
Когда кончалось мытье полов, я наблюдал нескончаемую игру в кости, которая шла в гардеробе, но участвовать в ней мне не хотелось. Азартные игры меня не привлекали. В жизни, которой я жил, было куда больше риска, чем в любой игре, казалось мне. Ребята часами рассказывали о своих любовных похождениях, в воздухе висел синий дым и мат. Я сидел, слушал и поражался, как могут они так веселиться от души, и пытался постичь чудо, благодаря которому унизительное существование воспринималось ими как человеческая жизнь.
Несколько черных девушек работали в гостинице горничными, кое с кем из них я был знаком. Однажды, когда я собирался домой, я увидел девушку, которая жила неподалеку от меня, и мы вместе пошли к выходу. Когда мы проходили мимо ночного сторожа, этот белый игриво шлепнул ее по заду. Я в изумлении обернулся. Девушка увернулась от сторожа, кокетливо вскинула голову и пошла по коридору. Я же не мог сдвинуться с места.
– Тебе как будто что-то не понравилось, черномазый?
– сказал он.
Я не мог ни шевельнуться, ни выдавить из себя хоть слово. И это, наверное, показалось ему вызывающим, потому что он поднял ружье.
– Значит, тебе все понравилось, черномазый?
– Да, сэр, - прошептал я. У меня пересохло в горле.
– Тогда так и скажи, черт тебя возьми!
– Да, сэр, мне все понравилось, - сказал я как можно убедительней.
Я шел по коридору, зная, что ружье нацелено мне в спину, и боялся оглянуться. Когда я вышел на улицу, у меня было такое ощущение, что язык распух, а в горле жжет огнем. Девушка ждала меня. Я прошел мимо нее, она меня догнала.
– Зачем ты позволяешь ему так с собой обращаться?
– взорвался я.
– Чепуха. Они всегда так с нами обращаются, - сказала она.
– Я чуть было не вступился за тебя.
– Ну и свалял бы дурака.
– Но как ты это терпишь?
– Дальше этого они не идут, разве что мы сами позволим, - сказала она сухо.
– Да, я действительно свалял бы дурака, - ответил я, но она меня не поняла.
На следующий вечер я боялся идти на работу. Что задумал ночной сторож? Может, решил проучить меня? Я медленно открыл дверь. Глаза его смотрели на меня, но не видели. Видно, он счел инцидент исчерпанным, а может, таких случаев у него было много, и он вообще обо мне забыл.
Я начал откладывать по нескольку долларов из зарплаты, потому что моя решимость уехать не уменьшилась. Но сбережения росли чудовищно медленно. Я все время раздумывал о том, как добыть деньги, и единственно, что приходило на ум, - это нарушить закон. Нет, закон нарушать нельзя, твердил я себе. Попасть в тюрьму на Юге - это конец. Впрочем, если тебя поймают, ты можешь и вообще не дожить до тюрьмы.
Так я впервые начал сознательно думать о нарушении законов. Я чувствовал, что мой ум, моя предприимчивость помогут мне выкрутиться из любого положения, хотя до сих пор я не украл ни у кого ни цента. Даже голод не заставил меня ни разу присвоить то, что мне не принадлежало. Сама мысль о воровстве была мне отвратительна. Я был честен по натуре, и мне просто никогда не приходило в голову, что можно красть.
А вокруг меня все негры подворовывали. Чернокожие мальчишки не раз называли меня тупицей, видя, что я ни разу не воспользовался случаем стащить у белых какую-нибудь мелочь, которую они беззаботно оставили в пределах моей досягаемости.
– Как, черт возьми, ты будешь жить?
– спрашивали меня, когда я говорил, что красть нельзя.
Я знал, что мальчишки в гостинице тащат все, что плохо лежит. Я знал, что мой приятель Григгс, который работал в ювелирном магазине на Кэпитоль-стрит, ворует регулярно и ни разу не попался. Я знал, что наш сосед крадет мешки с зерном со склада, где он работает, хотя он очень религиозен, дьякон в церкви, молится и поет там. Я знал, что черные девушки, работающие в домах у белых, каждый день воруют еду, чтобы как-то прожить на свое скудное жалованье. И я знал, что сама природа отношений между белыми и черными порождает это постоянное воровство.
Никому из черных вокруг меня не приходило в голову, что нужно организоваться, пусть даже на самых что ни на есть законных основаниях, и потребовать у белых хозяев, чтобы нам повысили зарплату. Сама мысль об этом показалась бы им чудовищной, они знали, что белые немедленно расправятся с ними и расправятся жестоко. Поэтому, делая вид, что подчиняются законам белых, улыбаясь, покорно кланяясь, они хватали все, что попадалось под руку. И белым это, похоже, нравилось.
Но я, который ничего не крал и хотел смотреть им прямо в глаза, хотел говорить и поступать как человек, вызывал у них страх. Белые на Юге предпочитают негров, которые работают на них и воруют, а не тех, кто хотя бы смутно сознает свое человеческое достоинство. Поэтому белые как бы поощряют безответственность и вознаграждают нечестность черных, вознаграждают в той мере, в какой мы позволяем им чувствовать себя выше нас и в безопасности.