Чертовка
Шрифт:
Он выпил и, не сдержавшись, плебейски причмокнул.
– -Ты думаешь, я расстроен? Ничего подобного! Даже хорошо, что черт знает что получилось. А то сидишь, сидишь на одном месте... Начинаешь, ей-богу, понимать древних героев, и хочется этакое сделать или даже попасть в дурацкую историю...
"Что и вышло", -тут же откликнулся внутренний голос.
Но Андрей только усмехнулся. Уже не трогал его тот осторожный и ехидный, что сидел внутри, и сильно помогало в этом ощущение не опустевшего пока стакана в руке. И еще - сильно помогало присутствие Джарус.
– -Знаешь, Джарус, одному ведь в жизни надо и то, и другое, и третье, а я вот знал парня, который был вполне счастлив только лишь потому, что чертовски был на Солженицына похож...-он отрывисто засмеялся, но сообразил, что езидка вряд ли знает, кто такой Солженицын, и нашел замену:-На халифа Омара, в общем.
В глазах Джарус дрожали оранжевые огоньки приборной доски, и Андрею даже показалось, что девушка смеется вместе с ним. Он не обратил внимания, что Джарус каким-то образом оказалась вроде бы ближе, чем прежде, хотя и почувствовал ее прохладные пальцы у себя на запястье. Но это было уже не ново - пальцы на запястье, поэтому он не удивился и продолжал свой русско-арабский монолог, уснащая его идиотским хмыканьем и утробными смешками:
– -Ты вообще даёшь, Джарус, ахсанти йа Джарус. Машина - кверху колесами, а ты - митль тейр, как птичка - отряхнулась и снова тут. А еще говорят: джинс латыф! Это мы - слабый пол, а вы сильнее и хитрее нас, только притворяетесь слабыми для выгоды. Сах? {Верно? (араб.)}
После того как вылетел этот "сах", рот у Замурцева так и остался полуоткрытым. Потому что вдруг оказалось, что езидка тоже говорит. Он впервые слышал, как этот голос произносит больше трех слов подряд, причем гораздо больше трех. Слова были непривычно-непонятные. Ах да, она же, разумеется, говорит по-курдски, то есть на языке, на котором бог разговаривал с Адамом, как утверждает священная езидская "Черная книга" "Мисхаф Раш".
"Тё эз керем каууа пьети, сеуда серим дельберенти..." {Ты превратил меня в жареную куропатку, сердце мое растерзано. (курд.)}
Странное дело - слова эти так летели, торопились друг за другом, как будто одно боялось потерять другое; некоторые будто жаловались, другие будто смеялись, а некоторые - Замурцев мог бы поклясться - звучали даже грозно. Он мог только гадать, стихи это или молитва, когда руки Джарус, руки прежде такие осторожные, осмелев, стали увлекать его всё ближе к этим словам. Он не догадывался, разумеется, что она рассказывает ему самое дорогое, что знала: сказание о продавце корзин, и о его жене, и о жене эмира, и об ужасной их судьбе.
"Куро бас бик готин
Хва мен тенани бона селка дейне..." {Слепец, прекрати эти разговоры. Не идет ко мне сон, и позвала я тебя не ради ничтожных корзин. (курд.)}
Зачем она говорила это? Может быть, она думала, что Андрей ее жалеет, а она не хотела, чтобы ее жалели, и говорила:
"Агыре кетие нава дилемин
Дишауте тиджи кьети дарде селке хойе..." {Огонь попал в мое сердце, оно страдает, а ты печалишься о своих корзинах. (курд.)}
Она говорила и сама содрогалась от того, какие страшные были слова, а руки льнули, как две лани... или даже, как две колдовские змеи, которые проникают под кожу и сдавливают сердце... Ах, какие страшные были слова, если бы кто знал!
"Жмира негунейе. Мин кельахуа
Мин хистие бе хуэди.
Арз у азман мин ситар наке
Туджи дыбе джемыра гунейе!" { Для меня нет греха. Я оставила без хозяина мой дворец, земля и небо не покровительствуют мне, а ты говоришь мне: "грех"! (курд.)}.
Замурцев почувствовал, что невольно поддается этой магической музыке, и когда пальцы Джарус погладили его по небритому с прошлого утра подбородку, он сделал то, что давно хотел сделать: потрогал ее волосы. И даже больше: ощутил их запах - немного острый запах, непонятный и непривычный. А Джарус шептала что-то совсем разрывающее душу, и вся она была уже здесь, вся - непонятная, чужая и вся - его, Андрея.
И тут Замурцев вдруг испугался, подумав, что с ее стороны это просто благодарность. Благодарность за то, что он ее повез, кормил-поил... благодарность по счетчику, так сказать... Да и не укладывались никак в симфонию последних полутора дней эти поцелуи над рычагом ручного тормоза. Но что может помочь справиться с чарами женщины? Только воспоминание о другой женщине. И он стал гладить езидкины волосы, пропускать их сквозь пальцы, вдыхать их запах и говорить:
– -Ты славная, Джарус. Ты милая, потому что ты думаешь, что жизнь, как песня: в саду гуляла, цветы збирала, кого любила - причарувала...
– Че?.. че?.. {Что? Что? (курд.)}
Впервые она хотела понять, что именно он говорит.
– -Ничего особенного. Это из одной песни... Послушай теперь ты, теперь я буду рассказывать.
И она действительно поняла этот болезненный шепот (хотя Андрей толком не соображал, где он говорил по-арабски, а где по-русски) и затихла.
– -Я сам писал себе песни, Джарус. Но жизнь сложнее песен, и чем больше живешь, тем больше запутываешься. Сильнее всего запутываешься в себе, Джарус. И даже в собственных песнях, и даже не знаешь уже, что с ними делать... А еще работа, машина, знакомые, деньги, дети, родственники... Столько нитей, и они всё время сплетаются, как сеть. Всё больше обязательств, всё меньше времени... И страшно жалко тех, кто в Союзе, особенно - у кого малыши. А друзья - такие здоровые, крепкие ребята - вдруг начинают, как назло, умирать, Джарус, и оставляют этих самых малышей с их мамами... И посылаешь туда, в страну вечного дефицита и бардака, что можно и когда можно. Вертишься, суетишься, врешь. Иногда уже сам не понимаешь, что лепишь: "Это я в карты проиграл, отвезите, пожалуйста, вы ведь не хотите, чтобы обо мне думали дурно?.. А это - моим родственникам, им врачи прописали кукурузные хлопья... Исключительно кукурузные хлопья! Вы ведь не хотите, чтобы люди остались инвалидами, да?.." А с тобой хорошо оттого, Джарус, что у тебя в глазах отражается это небо и эти вот холмы, и в тебе ничего, кроме этого, нет. И еще я. Я тоже отражаюсь. С тобой поэтому просто и хорошо. И легко. Наверное, потому, что тебя ничто не держит в этой жизни.
К концу этой длинной и сбивчивой речи Андрей почувствовал, что ужасно устал, что все слова кончились, и что даже коньяк как будто выдохся, и время, прежде наполненное бетховенским нетерпением, теперь еле журчало сладенькой водичкой какого-нибудь Форе.
– -Вот так. Поняла?
– сказал он нарочно по-русски.
Джарус встряхнула волосами. Глаза ее потеряли Андрея, и она снова стала непонятной, неразгаданной езидкой из далекого мира, где небо не балует лишней роскошью, где на всех хватает только пыли и бурой земли, и тем пронзительнее напоминания о рае в виде крошечных цветущих долин, полных таких диковин, о которых Замурцев не имел ни малейшего понятия. Какое-нибудь терпентинное дерево, например...
В авто, лишившемся горячего дыхания мотора, начинал пробирать холод. Андрей достал куртку - добротную теплую финскую куртку из Москвы - и потрогал Джарус за плечо.
– -Холодно. Надень.
Девушка не пошевелилась. Она опять смотрела куда-то мимо, может быть - на восток, где прятались за темнотой Синджар, Лалиш и другие знакомые ей названия. Но Замурцев все-таки заставил ее продеть руки в рукава.
– -Вот теперь гляди куда хочешь.
Он сунул ей еще и теплые носки ("Надень, если замерзнешь"), а сам облачился в свитер и уютно натянул на самые уши кепку.