Честь смолоду
Шрифт:
Яков мне говорил, что вчера ночью он беседовал с Фесенко и тот толком не мог объяснить своих поступков.
Баширов что-то написал и придвинул ко мне листок бумажки: «Фесенко знает лесные квартиры и базы». Я понимаю его беспокойство, ибо накануне больших событий уничтожение баз может привести к провалу все наши планы, подготовленные с большим напряжением сил.
Баширов тоже упорно смотрит на Фесенко. Скуластое лицо комиссара Молодежного отряда обтянуто сухой, пергаментной кожей, стриженые волосы торчат, как сапожная щетка, а раскосые глаза тонкими
– Что ты хочешь сказать еще в свое оправдание, Фесенко? – спросил Яков.
Фесенко молчал. Яков повторил вопрос. Тогда Фесенко улыбнулся углом рта.
– А что мне еще говорить?
Баширов вынул кинжал из ножен и острым концом его начал чинить химический карандаш, оставлявший на его пальце фиолетовые следы. Очинив карандаш, комиссар придвинул к себе тетрадку приказов, послюнявил пальцем место своей подписи, оглядел еще раз кончик карандаша, подписался и подвинул тетрадку Якову.
– Паскудное дело, Волынский, для Молодежного отряда… – И обратился к Фесенко: – Понимаешь, дубовая голова, что ты наделал?
Фесенко сделал шаг вперед, раскрыл рот, но ничего не сказал. Ступил еще шаг вперед, потом отшатнулся назад, хрустнул пальцами.
Яков размашисто подписал приказ, встал.
– Увести!
Фесенко как-то рыхло повернулся, согнулся и вышел.
Восемьдесят пять бойцов Молодежного отряда выстроились на опушке леса, примяв сапогами весенний ковер травы манжетки, обрызганной голубыми красками горной фиалки. Где-то звонко кричали вороны и слышался треск ветвей: птицы ломали ветки себе на гнезда.
Фесенко поставили лицом к строю. Теперь он был уже без телогрейки, а только в немецких штанах с латунными пуговицами на пояске и в темносиней разорванной на плече безрукавке.
Баширов прочитал приказ № 57 и вызвал из строя Кариотти. Кариотти вышел с плотно сжатыми синими губами, с присущим ему фанатическим блеском р глазах.
Бойцы стояли в положении «смирно».
Шувалов завязал глаза Фесенко, повернул спиной к строю и вернулся на свое место.
Кариотти подошел ближе, выхватил из-за пояса пистолет и выстрелил.
И следом за двумя выстрелами, эхом пророкотавшими в ущельях, Фесенко пошатнулся, судорога разжала ему кулаки, и он тяжело рухнул на землю…
Вечером мы сидели у костра.
– Русские имеют железные сердца, – сказал Фатых, покручивая черненькие усики быстрым движением пальцев, увешанных перстнями.
Фатых сидел боком ко мне. Я видел только один его изумительно проворный глаз, загнутые вверх ресницы и черную, будто наведенную углем бровь.
– А что же нужно было сделать с ним? – спросил я, думая о Фесенко.
– Надо было разобраться, капитан! А может, он не один? Может быть, у него компания есть?
Фатых наклонил туловище вперед и придвинул к костру палки. Я видел его тонкую талию, широкие плечи, чуть приподнятые, как у модников, подклады-вающих
– Ты бы лучше нас разобрался?
– Не моя забота, – сказал Фатых, не поворачиваясь. – Каждый отвечает за свое. У русских сердца откованы из железа, – повторил он и встал. Огонь освещал его ноги с тонкими икрами в черных из эсесовской шинели обмотках.
Автомат лежал на земле. Будто бы вспомнив что-то неотложное, Фатых быстро нагнулся, поднял автомат и пошел меж деревьев.
Глава одиннадцатая
Дочь командира
Отец вернулся с совещания по координации действий крымских партизанских соединений в связи с предстоящим возобновлением общего наступления и привез много нового и интересного.
Самолет «ПО-2», на котором прилетел отец, ночью же протарахтел на север.
Отец сидел на траве, подложив под себя подушку мягкого татарского седла. Я тихо подошел. Мне хотелось приласкать отца, сказать, как я ждал его, как беспокоился и с каким сыновним чувством благодарности и признательности я наблюдаю всю его самоотверженную работу в партизанском лесу.
– Батя, – сказал я и присел возле него.
Отец поднял на меня мутные глаза с набухшими от бессонницы и ветров веками.
Он устало поднялся и ушел спать в шалаш. Я снял с него сапоги, повесил сушить портянки на елочку, осмотрел его оружие, смазал. Не хотелось спать. Я прилег невдалеке от отца и думал о матери, об Анюте.
Отец спал на спине, похрапывал. Он был весь седой и во сне казался мне беспомощным, усталым Слишком много перетаскал он больших тяжестей на своих плечах. Поддержка моя была так незначительна, ничтожна. Но что я мог сделать?
В шалаш вошел Шувалов, вызвал меня:
– Беда, товарищ капитан. Командир сидит уже два часа над проклятой бумагой…
– Какой бумагой?
– Кто-то из предателей подметнул ему письмо Вы знаете Мерельбана, товарищ капитан. Он пишет: если партизаны не уйдут из этого леса, если их не уведет командир Лелюков, дочка его будет повешена на площади Солхата.
Мы знали трагедию своего командира. Его дочь была захвачена вместе с матерью еще в 1942 году в Феодосии и заключена в тюрьму. Когда Баширов делал налет на солхатскую тюрьму, он надеялся найти там семью Лелюкова, но ее там не оказалось. В то время она была в Зуе, куда ее предусмотрительно пе ревез Мерельбан.
– Что же делает Лелюков?
– Сидит над письмом, думает. То слезы у него, те рассмеется. Ведь сами понимаете: уйти из лесу нельзя А не уйдем – девочку…
Я пошел к Лелюкову. Он не обернулся на мои шаги и перевернул бумагу, лежавшую перед ним. Его лицо было помято, возле губ глубоко врезались две морщины и резко очертили его. рот.
– Я знаю все, Лелюков! Мне сказал Шувалов Какое же ты принимаешь решение?
– Разве здесь может быть два решения? – спросил он меня. – Здесь может быть только одно решение.