Честь смолоду
Шрифт:
По телефону передали, что Семилетов прошел передовую партизанскую заставу, возвращается в лагерь.
– Потери? – спросил я.
– Неизвестно, товарищ начальник. Прошел весь отряд на конях…
Расставшись с Люсей, я зашел к Лелюкову, которому уже доложили о возвращении отряда из операции.
Лелюков чуть-чуть скосил в мою сторону глаза, проследил до тех пор, пока я не уселся возле отца на лавке. В своих пальцах Лелюков дотла растер mm– росный окурок.
Мы прождали возвращения Семилетова около часу. Горная дорога была непривычна и неудобна строевым трофейным коням.
И вот, наконец,
– Задание выполнено!
На опушку леса выехал партизан; он держал в руках что-то закутанное в одеяло.
Лелюков медленными шагами приближался к спешившимся партизанам.
Из глаз моего отца текли слезы, крупные, тяжелые. Нам было и радостно и тяжело. В этот момент и я и отец думали об Анюте.
Глава двенадцатая
Парольная песня Анюты
– Как же вам удалось все так ловко обстряпать? – расспрашивал я Сашу Редутова.
– Каменная выдержка Семилетова и почти сказочная осведомленность Кариотти… Через Солхат проезжает столько разных людей, что контрольный пост махнул рукой на свои обязанности и предпочел проверке документов игру в кости. Вначале я воображал: повторим Долохова и Петю Ростова. Так же будет бросаться мне кровь в голову, так же я буду хвататься за пистолет, когда черная фигура часового на мосту – обязательно на мосту – крикнет: «Пароль!» Я не ожидал, что Семилетов произнесет на чистейшем немецком: «Скажите, здесь ли полковник Meрельбан?» И, откровенно говоря, ожидал потасовки. Но все пронесло. На нас только подозрительно глянули, и то лишь потому, что мы слишком были шикарны для королевской кавалерии 6-й дивизии. В другой раз нельзя одеваться прямо с трофейного склада. И не получилось у нас подобие вылазки Олеко Дундича и Вадима Петровича Рощина, помнишь, по «Хождению по мукам»? Хотя у меня тоже была гнедая кобыла со стриженой гривой, а Семилетов подпрыгивал на вороном жеребце, который мешал ему своим темпераментом. В общем, Сергей, все по-другому. Меня, как архитектора, привлекали древние развалины мечети султана Вибарса, государя Египта, но мы к ним-то так и не попали. Операцию решили хитростью, Сергей. Кариотти оставил нас возле винницы на базаре, а сам ушел. Это было, если хочешь точно, в три ноль-ноль, а в три семнадцать он притащил напуганную до смерти девочку, которая решила, что ее ведут вешать. Мы завернули девочку в одеяло, предварительно успокоив ее, и ускакали к заставам Маслакова, а оттуда – сюда…
– А сбор у мечети?
– Туда шел народ. Но, как видишь, спектакль не удался. А Зиночка снова с отцом. Это очень трогательно, Сережа. Размечтаешься, клубочек к горлу подкатит, встряхнешься.
– А каков Кариотги, а?
– Молодец Кариотти! Он, оказывается, из Балаклавы, арнаут, вероятно, один из потомков греческих корсаров, переселенных туда после Наваринского боя.
Саша должен был уходить на заставу, сидел босой, а его постолы раскисали в корытце. Закончив рассказ, он обернул ногу портянкой из немецкой шинели, вытащил постолы и начал прилаживать их к ногам, насвистывая
– Опять эта песня, Саша? Не надо.
Саша поднял покрасневшие от усталости глаза.
– Такой въедливый мотив. Кариотти насвистывал ее, уходя за девчушкой Лелюкова…
Мысль о сестре преследовала меня.
Сотцом мы успели переговорить обо всем. Все тайники души, казалось, мы раскрыли друг другу. Но избегали говорить об одном – об Анюте.
Я знал, что Анюта находится на территории врага и работает во фронтовом передвижном театре, обслуживающем немецкие гарнизоны, расположенные вдоль Феодосийского шоссе.
Мне казалось, чго сестра не выдержала испытаний. Это было позорно, и этому не хотелось верить. Никто из партизанских вожаков не сумел рассеять моих подозрений; они молчали, и это молчание было мучительно.
Когда я затевал разговор об Анюте с Лелюковым, он либо молчал, либо менял тему разговора.
Отец замкнулся, и казалось, что Анюта для него давно перестала существовать.
Единственно с кем я откровенно мот делиться своими тревогами – это с Люсей.
Она ходила в шароварах, собственноручно ею сшитых из парашютной гондолы, в башмаках из буйволовой кожи, стянутых у щиколотки ремешками, в защитной куртке с мужскими карманами – такие куртки сбросили нам самолеты, в синем берете со звездочкой, прикрепленной на кусок красной бархатки, аккуратно обшитой по краям, чтобы не крошилась материя. Люся носила легкий пояс, охватывающий с милым изяществом ее узкую девичью талию. На поясе висели небольшой пистолет, кожаный мешочек с патронами и подаренный ей Фатыхом кинжальчик с каким-то изречением из корана на лезвии.
Люся отрастила еолосы и косами окручивала голову так, что казалось, она носит шапочку из светлого меха. Попрежнему, как цветы в степном майском травостое, светились ее глаза, такие милые и лучистые, что все дурное забывалось под их ласковым теплом.
– Я не верю, чтобы Анюта могла предать родину, – убежденно сказала Люся. – Не такая она.
– Почему ты так уверена?
– Интуитивно.
Я горько улыбнулся. В нашем строгом деле интуиции не придавалось значения.
– Еще есть один мотив моей уверенности…
– Мы с тобой ее попрежнему любим, – с шутливой горечью перебил я ее, – и не хотим выбросить из своего сердца, а поэтому она на самом делехорошая, верная, преданная, так как не могут же ошибаться наши сердца. Ты это хотела повторить мне, Люся?
– И это не самое главное. Почему песня Анюты стала здесь паролем советских людей?
Эта мысль приходила и ко мне. Я помню, как при переходе от Чабаковки до Джейлявы я впервые услышал песню здесь, в крымском лесу, от Якова. На мой вопрос он ответил:
– Песенка Анюты – это наш пароль, конечно неофициальный. Парольная песня.
– Парольная песня?
– Ну, я так называю ее и другие. Помнишь, е «Уленшпигеле» восставшие гёзы сообщались между собой песней жаворонка? У нас песней жаворонка стала песня Анюты.
Яков долго и взволнованно говорил мне об Анюте, и тогда я почувствовал, что в тревоге о сестре я не одинок.
После слов Люси ко мне пришла опять робкая надежда, что песня, которую так любила моя сестра, не случайно появилась на партизанских тропах. С этой песней приближались жители к отрядам, к боевым дозорам, ее насвистывали на тайных тропах, что служило сигналомv идут свои, а не чужие.