Честь смолоду
Шрифт:
И сейчас ее напевал Коля, пришедший за мной.
– Командир вызывает вас к себе, товарищ капитан, – сказал он.
Лелюков лежал на ковре, брошенном на багровые ветви граба, и грыз тыквенные семечки. В углу на помосте спала дочь Лелюкова и улыбалась во сне.
– Катерина с ней возится, – сказал Лелюков. – Поправляется: – Лелюков протянул руку, насыпал в мою горсть семечек. – Ты просился побывать в Солхате?
– Да.
– Разрешаю. Задачи, которые ты поставил перед собой, утверждаю. Первое – подходы к Солхату. Они, слыхать, заложили минные поля – надо проверить.
– Нужно.
– Тогда разрешаю и ничего не спрашиваю… Пойдешь только с Кариотти. Он скажет, когда это лучше сделать. Ты доверяешь ему?
– Доверяю.
– После случая с Зиночкой, – Лелюков указал глазами на дочку, – я тоже ему верю. Спасибо ему…
Борис Кариотти был тем самым разведчиком, которого знали на Большой земле под кличкой Ризера Коля Шувалов первый назвал так Бориса Кариотти, вспомнив об одном из героев Джека Лондона. И в этой кличке был какой-то смысл. Так же как и Филиппе Ривера, Борис Кариотти на первый взгляд производил неблагоприятное впечатление. Он был молчалив, строг в своих коротких и веских высказываниях. На губах его редко можно было увидеть улыбку, в глазах – веселье. Борис был грек из Балаклавы. Что-то нехорошее случилось с его родителями: кажется они признали оккупантов. И он, молодой человек, комсомолец, теперь был полон холодной, сосредоточенной злобы к врагам.
Кариотти отлично знал свое дело разведчика, имел явки и друзей и выходил целым и невредимым из самых отчаянных операций.
Коля Шувалов почти неотрывно находился с Кариотти, став как бы его двойником, и все же, не находя никаких улик, с нескрываемой подозрительностью относился к нему. Кариотти видел все и страдал гордо и молчаливо.
Никогда не нужно было Борису повторять дважды приказание. Его поведение не давало поводов для сомнений, но Коле казалось, что это лишь тонкая хитрость.
Кариотти был так же похож на грека, как и на татарина. То же ловкое, сухое тело, лишенное жировых покровов, черные волосы, жесткие и прямые, длинный нос, тонкие губы, острое лицо и природная смуглость кожи.
Приход Кариотти в лес не со стороны степи, а с южного побережья, куда щупальцы лелюковской разведки не достигали, был обставлен какой-то тайной. Кариотти явился в лес не один, а привел с собой двух связанных немцев: обер-лейтенанта и штурмшарфюрера, которых, по его словам, он захватил, напав на их машину.
Приход Кариотти с двумя немцами совпал с операцией Мерельбана против Лелюков а. Несмотря на то, что Кариотти доказывал необходимость переброски на Большую землю пленных, располагавших, по его мнению, важными для нас сведениями, Семилетов расстрелял немцев.
Кариотти, возможно, обладал дурным характером, Он, безусловно, понимал причины недоверия к нему и, может быть, прощал это, но переносил ненависть на татар, с которыми его объединяли. Он держался замкнуто. И мои попытки завести с ним задушевные беседы кончались впустую. Как бы то ни было, но пройти в Солхат
В назначенное время он появился возле меня, бегло осмотрел мою одежду, составленную по его предложению. Я надел серенькие брюки, ботинки, кепку и синюю шелковую рубаху навыпуск, подпоясанную наборным поясом. Документами, которыми я был снабжен, устанавливалось, что я принадлежу к группе рабочих, занятых устройством стационарных кладбищ, которые с парадной пышностью создавали немцы вдоль Феодосийского шоссе.
– Оружие? – спросил Кариотти.
– Нет.
– Хорошо!
Попрощавшись с отцом и выйдя от него, я столкнулся с Шуваловым. Коля просил непременно захватить его с собой. И изложил свои подозрения по поводу Кариотти. Я отказал, но Шувалов следовал за нами до самой опушки леса, прячась за стволами деревьев.
Кариотти, будто не замечая Шувалова, выискивал ромашки и какие-то мелкие красные цветочки, на ходу срывал их, пока в его руках не оказался пышный букет.
Мы вышли на шоссе к возвращению стада.
Шедшая но шоссе легковая машина с откинутым тентом вдруг сбавила скорость, и офицер в куртке с черным воротом, сидевший впереди, поднял очки-пылевики, чтобы рассмотреть нас.
Когда машина поравнялась с нами, Борис что-то выкрикнул на татарском языке, поднял руку с фашистским приветствием и второй рукой протянул цветы. Офицер ответил Кариотти, опустил на глаза очки, и машина помчалась дальше.
Борис отбросил от себя цветы.
– Они так любят, – как будто извиняясь, сказал он.
Мы не пошли в Солхат напрямую по шоссе, пересекавшему город, а направились вслед стаду. Два пастуха, старые низкорослые татары в рваной одежде и вооруженные винтовками, согнали коров с обочины шоссе. Коровы с мычанием пошли быстрее к своим домам по многочисленным тропкам, выбитым в молодых полынях и молочайниках выгона.
На боковых улочках города никто не обратил на нас внимания. Запыленные, в неприглядной одежде, мы не возбуждали подозрения. Караулы скрывались в садах. На окраинах, обращенных к лесу, были вырыты траншеи с ходами сообщения, ведущими к домам, использованы как блокгаузы опорных пунктов. В фундаменте домов были пробиты амбразуры, а во дворах под миндальными и абрикосовыми деревьями, покрытыми розоватыми цветами, виднелись танки, накрытые камуфлированным брезентом, умело нацеленные для уличного боя.
Татарки держались по-хозяйски: ходили группами в своих национальных костюмах, громко переговаривались между собой, курили. На всем пути я заметил только несколько русских женщин, проходивших в одиночку, в оборванных платьях, зачастую босиком, не отвечающих на презрительные выкрики татарок. У калиток сидели старики в бараньих шапках и перебирали жилистыми коричневыми руками четки из янтаря.
Празднично разряженные молодые татарки в шелках и цветной обуви и молодые татары в смешанной немецкой форме, вооруженные с ног до головы, бродили по улицам, униженно приветствуя немцев – и солдат и офицеров, которые неохотно и редко отвечали на их приветствия.