Честная игра
Шрифт:
— Чудно! — воскликнула Филиппа. — Но только почему он едет назад?
Он крепко обнял ее одной рукой… сандаловое дерево и жасмин… и звезды.
— Рада, что я приехал?
— Конечно. А сейчас я правильно нажимаю?
Они выехали на большую прямую дорогу.
— Впереди огни, Джервез, там, за углом! Вон осветились телеграфные провода. Как изумительно… Как-будто над нашими головами вьется узкая серебряная дорога. Но я ничего не вижу перед собой. Скорее, что делать? Берите руль…
Джервез свернул в сторону. До них донеслись недовольные восклицания пассажиров промчавшегося автомобиля. Филиппа
Показались другие автомобильные огни, бесконечно яркие, ослепляющие новичка. На этот раз Джервезу не удалось так же успешно предупредить катастрофу. Филиппа в панике круто повернула руль и затормозила. Многострадальный автомобиль остановился в траве, рядом с дорогой.
— Прекрасно! — засмеялся Джервез, крепко обнял Филиппу и поцеловал. Она ответила на его поцелуй девственно холодными юными губами, беззаботно прижимая их к его лицу, к его подбородку.
— А все-таки ты рада, что я приехал? Только искренно, — пробормотал Джервез.
Филиппа лежала в его объятиях, припав головой к нему на плечо.
— Видишь ли, твой приезд среди ночи, такой неожиданный, скорее напоминает появление принца в волшебной сказке! Ведь, они всегда появляются, как известно, в самый нужный момент. Мы все были такие скучные, мама и папа почти что уже заснули, Фелисити звонила кому-то, чтобы поехать танцевать, Сэм сидел надутый и молчаливый. В общем, как видишь, все достаточно нудно. И вдруг среди молчания раздается сирена, и это оказываешься ты…
— «Дорогой»? — подсказал ей Джервез, и Филиппа, смеясь, повторила умышленно послушным тоном: «Дорогой Джервез».
Где-то далеко в серебристой мгле ночи пробили башенные часы на церкви.
— Двенадцать! — сказала Филиппа. — Поедем домой и будем готовить блинчики и чай. Это будет так весело.
— А разве ты умеешь готовить?
Она всплеснула руками, как будто слишком оскорбленная, чтобы говорить.
— Умею ли я готовить? Дорогой мой, что касается приготовления блинчиков, то я — последнее слово современной техники поварского искусства. От одного только прикосновения моих пальцев самые обыкновенные сосиски становятся каким-то лирическим произведением, приобретают особый золотисто-коричневый тон, делаются нежными и сочными. Но это еще не все. Я должна сказать — ни капли не преувеличивая, не хвастаясь и не желая превозносить свои достоинства, что обладаю всеми добродетелями превосходной хозяйки.
Она болтала глупости, беспечно смеясь и чувствуя себя совсем просто с Джервезом; и если бы он Добросовестно проанализировал наслаждение, которое он получал от этих совместных часов с нею, он понял бы, что именно это являлось главной причиной его счастья: Филиппа так естественно и просто чувствовала себя с ним.
Ему никогда не приходила в голову мысль, что отличительной чертой молодой любви служит именно отсутствие спокойствия и простоты, если можно так сказать — отсутствие «домашнего инстинкта», появляющегося только впоследствии. Сердце может покоиться на сердце и уста могут шептать: «Мы у тихой пристани», но это будет только мимолетным настроением после безумного
Джервез чувствовал себя бесконечно счастливым; ночь казалась заколдованной, и ее очарование, очарование всего мира овладело им. Когда он с Филиппой варил сосиски в старой классной, сидя подле камина с тарелкой, качавшейся у него на коленях, ему это занятие не казалось скучным, неприятным воспоминанием школьных дней, когда ему приходилось иногда это делать; наоборот, теперь ему все казалось замечательным. Он много лет уже не занимался этим делом, и теперь оно было для него новостью. Тот факт, что это было желание Филиппы, придавал всей стряпне характер веселой забавы. Было «ужасно весело», как говорила Филиппа.
Он простился только в два часа и медленно поехал обратно в город. Но почему-то, закурив во время езды сигару, аромат которой соединялся с ароматом ночи, ощущая мягкую прохладу воздуха и ритм мотора, он вдруг почувствовал упадок настроения. «Реакция», — решил он, но при этом почувствовал, что это неожиданное настроение требовало объяснения.
Тогда он начал спокойно анализировать свое состояние: это слабое и все же нет-нет да и прорывавшееся сомнение в прочности своего счастья. Не потому ли, что, совершенная любовь пришла так поздно? Он чувствовал трагедию в том, что ему пришлось прожить так долго, прежде чем встретить эту любовь… признать, что только эта любовь и есть подлинная.
Его охватило безумное, безнадежное желание, чтобы эта любовь была его первой любовью, чтобы он мог любить с полной, не спрашивающей и не анализирующей верой в самого себя и в любимую, как любит молодость, для которой любовь так же естественна, как дыхание… Ах! Начать бы сначала, вернуть прошедшие годы!.. Да, величайшей трагедией было то, что эта любовь была его последней, а не первой.
Зачем его любовь к Филиппе должна была так полно овладеть им?
Но ведь скоро он будет принадлежать ей, а она ему, душой и телом… Душой?
Был ли он в этом уверен? На этот невысказанный вызов он ответил решительным «да!». Ибо любовь рождает любовь.
Он принуждал свое «я» согласиться с этим тривиальным афоризмом, продолжая все время ехать, теперь уже полным ходом, как будто быстрая езда могла уничтожить его сомнения…
ГЛАВА V
Я держу в своих руках солнечные лучи,
Но я швыряю их, чтобы рассеять их,
Потому что мое страдание более, чем
страдание,
И моя радость — менее, чем радость.
Фрэзи-Боуер
Тедди проезжал по Пикадилли в автобусе и вдруг заметил в ехавшем рядом автомобиле Джервеза и Филиппу; их всех задержала пробка, образовавшаяся перед Берклей-стрит, и со своего высокого сиденья Тедди мог хорошо видеть внутренность автомобиля.
Он увидел смуглое, тонкое лицо Джервеза, освещенное смехом, и его руку на руке Филь. Ему даже показалось, что он слышит смех Филь. На заднем сиденье лежала масса покупок, то, что Тедди называл «нахально бросающиеся в глаза пакеты», и при виде их ему стало тяжело на сердце.