Честная игра

Уэдсли Оливия

«Он не может долго длиться, — заключил он свою мысль. — Слава Богу, я не могу попасться на такую удочку».

Он был очень высокого роста и производил впечатление необыкновенной худобы и сухости. У него были обветренные, резкие черты лица и казавшиеся сердитыми маленькие голубые глаза, слегка налитые кровью — наследство, оставшееся ему с юных лет, когда он много путешествовал по южным морям. Его нельзя было представить себе иначе как в куртке с накладными карманами, в гетрах, с сеттером, бегущим рядом с ним, и ему совершенно не подходил городской наряд; при одном взгляде на него было ясно,

что этот человек создан для охоты на красную дичь.

Сильное стремление к покою, выражавшееся в особой осмотрительности, то самое стремление, которое заставило Джервеза бежать, как только он понял, что любил Филиппу, заставило и Разерскилна остаться вдовцом после смерти своей хорошенькой, любившей спорт молодой жены. Они чудно подходили друг другу; Бриджет была единственной женщиной в жизни Разерскилна, единственной, считавшей, что за его робостью и внешней неуклюжестью скрывается острый и капризный ум. После ее смерти он стал каким-то сухим, как физически, так и душевно. Со своим сыном Китом он обращался скорее как с премированной собачкой. Киту было одиннадцать лет; у него были темные волосы матери и голубые, как будто фарфоровые, глаза отца. Он был упрямый, скрытный, но вместе с тем привязчивый мальчик и скорее напоминал Джервеза.

Джервез очень любил его. До последней войны он в глубине души всегда представлял себе Кита своим наследником и был доволен этим.

У него была тогда несчастная любовь к Камилле; кроме того, до войны он часто жил в своем имении; занятый делами по его управлению, удовольствиями и своими светскими обязанностями, он всегда думал о своем будущем браке как о приятной необходимости, с которой можно было не спешить. Очаровательные девушки и дамы были у него скорее правилом, чем исключением; жизнь текла слишком спокойно…

Затем, после войны, когда старые боги и взгляды были разбиты вдребезги, когда ему приходилось постоянно встречаться с действительностью, уродливой, напряженной, иногда прекрасной, а иногда мелкой и ничтожной, после того, как наконец был объявлен мир, бывший для большинства ярким светочем надежды и все же не давший многим успокоения, — после всего этого он встретился с Филиппой, и его нервное напряжение перешло в бурную страсть.

Он сказал Разерскилну с тонкой усмешкой:

— Я думаю, ты несколько удивлен, Джемс?

Глаза Разерскилна не умели скрывать даже мимолетных впечатлений. Джервез заметил легкое сомнение и жалость, промелькнувшие в них, прежде чем он ответил:

— О, напротив! Ты, мне кажется, счастлив, следовательно, все в порядке.

— Видишь ли, вопрос, конечно, в разнице наших лет, — вновь возвратился Джервез к мысли, которую никак не мог забыть.

— Пустяки! В наши дни почти нет разницы между девушкой в двадцать и женщиной в сорок лет, — заметил Разерскилн, закуривая сигару. — Они одинаково выглядят, одинаково разговаривают, одинаково танцуют. Я не знаю, кто больше плещется: утята или их матери! А твоя Филиппа и ты сам — только струйка в общем водовороте.

Он был немного огорчен за Джервеза; он так же твердо был уверен, что этот брак окажется неудачным, как и в том, что туман над бухтой Голуэй предвещает на следующий день шторм; но у него было правило: чем меньше говорят, тем лучше

все образуется. Очень хороший девиз, особенно для того, чтобы оставаться от чего-нибудь в стороне. Как-никак, это была ноша Джервеза, а не его, так что ж тут еще можно было сказать?

От Кардона он старался держаться в стороне, его чрезмерная жизнерадостность казалась ему подозрительной. Она говорила о желании приобрести чье-либо расположение, а этого Разерскилн терпеть не мог. Миссис Кардон принадлежала к числу пухленьких, сентиментальных, жеманных женщин, которые никогда ему не нравились; он любил женщин, скачущих сломя голову, женщин с тонкими губами, худощавых, с блестящими приглаженными волосами и омытой дождем кожей… И Разерскилн полагал, что духи хороши только в известном месте и в известное время — в гостиной после обеда.

Что касается Филиппы, то она была в действительности так же красива, как и по описаниям, даже еще лучше. Кроме того, она хорошо ездила верхом, а это уже много значило. У нее были красивые руки, и, говоря по совести, она ему нравилась. Правда, он не перешел бы площадь Пикадилли, не обращая внимания на движение, только для того, чтобы поговорить с нею; но если бы они шли по одной стороне улицы, он с удовольствием остановился бы поболтать.

Что же касается Фелисити, жены этого жирнолицего дурака, то она вообще ничего не значила в его глазах.

Ожидая вместе с Джервезом в церкви прибытия невесты, он с облегчением думал, что сможет в тот же вечер выехать к себе домой. Церковь была напоена ароматом лилий, мимоз, Jasmin de gorse, Ambre antique и другими духами.

Кит, воспитывавшийся в колледже в Итоне, ерзал на передней скамье, затем соскользнул с нее и стал обходить боковые притворы церкви. Он должен был участвовать в кортеже невесты и заранее радовался этому.

Его отец, наблюдая за ним, думал, что вот через несколько лет он станет взрослым и наследником всего каких-нибудь двух-трех тысяч годового дохода, вместо тридцати тысяч, и уже пришедшей в ветхость фермы, вернее, охотничьего домика в Ирландии, вместо Фонтелона. Ну, ничего!

По мнению Разерскилна, Джервез женился с целью иметь наследника, и это было единственно разумное во всем этом деле. Но с этими современными девушками ни в чем нельзя быть уверенным; они способны на всякие хитрости, и возможно, что бедный Джервез — даже почти наверное! — будет больше думать о красоте ее фигуры, чем о будущем. Хорошее дело, нечего сказать!

Наконец она приехала с материнскими жемчугами на шее; по крайней мере, он их уже где-то видел. Конечно, в этом не было ничего особенного, и все было в порядке, но в глазах Разерскилна это все-таки бросало на нее какую-то тень.

А бедный Джервез был не храбрее мокрицы и выглядел ужасно; нельзя сказать, чтобы он был похож на счастливого жениха, он скорее напоминал факельщика. Как бы там ни было, это были его собственные похороны!

Легкая улыбка появилась на лице Разерскилна, когда ему в голову пришла эта мысль, но он сейчас же заставил себя сделать серьезное лицо, как только вспомнил, где он находится.

Прошли часа два мучений — Разерскилн ненавидел шампанское или какой-либо другой напиток в четыре часа пополудни. Наконец они уехали.