Честное слово
Шрифт:
– Ну, а воспитанница-то ваша хорошо ли живёт в чужом месте?
– Ничего, хорошо. Она тихая, кроткая девочка… Конечно, скучает. Всё-таки привыкла ко мне и к Параше. Сердечко-то у неё благодарное, нежное.
– А всё-таки хорошо вы сделали, хозяйка, что её отдали. Против своих идти не след. Да и обузы теперь не знаете.
Казалось, в семье было тихо и мирно. Все были довольны. Только одна Прасковья Ивановна молчала и скрывала ото всех, какой её точил червяк. Он не давал ей ни минуты покою. Этим червяком была неспокойная совесть. Хозяйка старалась забыться в неустанной работе. Но червяк
– Что это, Паша, ты как будто похудела, здорова ли ты? – тревожно спрашивал её муж.
– Здорова. Похудела от работы.
Свекровь тоже заметила, что невестка сама не своя.
– Точно кто сглазил нашу Прасковью. Ты бы велел ей к доктору сходить. Храни Бог, опять заболеет, – говорила она сыну.
Иван Петрович упрашивал жену посоветоваться с доктором. Та наотрез отказалась.
Между тем Прасковья Ивановна думала свою неотвязную думу. Она часто уходила из дому и навещала Галечку. Та всегда встречала и провожала её слезами.
Она видела Галю чистенькой, нарядной, но всегда грустной. Когда она пришла в первый раз в тот дом, куда она отдала девочку, её провели в детскую. Около Галечки сидела та барыня, француженка, которая взяла девочку на воспитание. Девочка была одета по моде в широком розовом платье, голенькие ножки и розовые туфли, большой кружевной воротник. Прасковье Ивановне она показалась смешной – до того она была не похожа на ту тихую девочку в красном капотике и козловых сапожках, которую Прасковья Ивановна оставила здесь. Девочка бросилась на шею к тёте и заплакала. У Прасковьи Ивановны сжалось болью сердце.
– Ну что, ты привыкла теперь, Галечка? Тебе хорошо? Барыня добрая и любит тебя. Гляди-ка, какая ты стала нарядная… точно барышня.
– Да, я-то её балую и наряжаю… А она, маленькая упрямица, ни за что не хочет меня мамой называть, – сказала нарядная барыня, похожая на куколку.
– Что же ты, Галечка, упрямишься. Отчего барыню мамой не назовёшь? Она тебя вместо матери родной растить будет… Ты должна её почитать.
Девочка ничего не ответила, но так серьёзно и строго взглянула на Прасковью Ивановну, что у той опять защемило сердце. В этом строгом взгляде выражался и упрёк, и тоска по матери, и много недосказанного.
Когда Прасковья Ивановна стала уходить, Галя опять горько заплакала и стала проситься домой.
Через несколько дней новая воспитательница девочки сказала Прасковье Ивановне.
– Послушайте, милая, не навещайте девочку. А то она по вас скучает и так никогда ко мне не привыкнет.
Скрепя сердце, Прасковья Ивановна решила исполнить это требование. Действительно, девочка привыкнет к новой жизни, и ей будет хорошо. Но прачке была приятна и дорога эта привязанность маленькой девочки. Дома она ещё сильнее приналегла на работу и ещё чаще ласкала Параню. В семье было тихо, но на Прасковье Ивановне, как говорится, лица не было.
Наконец она не выдержала и решилась поговорить с мужем.
– Знаешь ли ты, Ваня, отчего я худею: совесть мучает меня,
Иван Петрович испугался и удивился. Он уже забыл всё прошлое и спросил тревожно:
– Что с тобой, отчего это, Паша?
– Ваня, я всё её во сне вижу. Приходит она ко мне и укоряет меня.
– Кого ты видишь во сне? – удивился ещё более Иван Петрович.
– Какой ты непонятливый… Кого же, конечно, Га-лечкину мать.
– Ах, вот что… Всё старое. Я думал уже всё забыто.
Иван Петрович смутился и не знал, что сказать, что посоветовать.
– Ты бы с маменькой поговорила, Паша, – наконец догадался он.
Прасковья Ивановна рассердилась и проговорила резко:
– Советы твоей маменьки я знаю. И говорить с ней не стану.
Но через несколько дней свекровь сама заговорила с ней ласково и вкрадчиво:
– Пашенька, ты бы, милая, Богу сходила помолилась. Нездорова ты у нас… А после бы в лечебницу сходить.
– Эх, маменька, нечистую совесть доктор не вылечит, и Господь не поможет, – печально ответила Прасковья Ивановна.
Но она всё-таки сходила с мужем и дочерью на богомолье. Однако ей не стало легче. Бедная женщина повсюду искала опоры и поддержки, но нигде её не находила.
Однажды Прасковья Ивановна вызвала старую прачку в пустую прачечную и таинственно сказала ей:
– Матвеевна, я хочу о чём-то важном поговорить с тобою. Ты женщина хорошая и рассудительная, посоветуй мне, как мне быть, я очень измучилась душой.
– Ох, вижу я, всё вижу, голубушка Прасковья Ивановна, как вы убиваетесь, я вас шибко жалею, – участливо сказала старуха.
От этих добрых слов Прасковья Ивановна вдруг закрыла лицо руками и горько заплакала.
– Что вы, голубушка хозяйка, полноте, не плачьте, всё уладится. Бог даст устроится, – утешала старуха молодую женщину, и обнимала её, и гладила по спине, как малое дитя.
– Извелась я, намучилась, Матвеевна. Совсем мне покою не даёт… Мать её… Галечкину-то, я ведь днём и ночью вижу, как живую. И молит она, и корит меня, и угрожает, и ласкает. Таково тяжко мне.
– Ах, Господи, какое горе… Не знаешь, как и пособить вам. Да вы не убивайтесь, голубушка. Молитесь, и Господь поможет вам.
– Уж я молюсь. Не доходит до Господа моя грешная молитва.
– А девочка-то что? Видели вы её? Хорошо ли жить-то ей?
– Видела. Сегодня видела. Вот и маюсь с тех пор ещё пуще. Суди ты сама, Матвеевна… Не позволила мне госпожа-то навещать её, говорит, пусть отвыкнет от вас. А не то она всё плачет обо мне. Я и не была там целый месяц. Сегодня не стерпела, зашла. Госпожи дома не было. Как вывела ко мне Галечку гувернантка, так я просто сама не своя стала. Она ко мне бросилась, заплакала, шепчет: «Тётя, возьмите меня домой». Не отвыкла, значит, ещё. А сама-то что обезьяна. Волосы в кучу сбоку собраны, на верхушке красный бант, платье шёлковое, пышное, кружева. А глазки-то печальные, хуже прежнего. Француженка велела ей присесть передо мной. Девочка послушалась и, как обезьяна, закривлялась. А я стою и смотрю на неё, слова сказать не могу. Вспомнила я мать, да как они с ней тогда миловались да целовались… Сердце у меня защемило и даже в глазах помутилось.