Честное слово

Лукашевич Клавдия Владимировна

– Конечно, они были люди простые. У таких-то всё проще. У господ-то всё мудренее, – как бы желая успокоить хозяйку, заметила Матвеевна.

– Нет, мать её с большим образованием была. Она мне сама сказывала, что и гимназию кончила и какие-то курсы. Умная была женщина, хоть и молодая. Речи у неё были такие приятные, вразумительные.

– А кто же эта госпожа, что растит девочку? – спросила старуха.

– То-то

и есть, что не знаю я. Отдала я девочку и не разузнала. Стирала я ей бельё, богатая барыня, молодая, красивая, добрая. Галечка ей понравилась, стала просить отдать ей вместо дочери. Я отдала, пусть, думаю, в неге да в богатстве растёт, а теперь мучаюсь. Спросила я прислугу, говорят, всё-то у них гости да веселье. Девочку мою разрядят да всем напоказ, заставляют петь песни да танцевать. Гостинцами всё кормят. А она, вишь, всё по мне тоскует. Я её спрашиваю: «Чему же ты учишься, Галечка?» А она так тихонько мне отвечает: «Танцевать».

Старая Матвеевна покачала головой и сказала:

– Живала и я прежде у хороших господ. Только там детей гостинцами не кормили. Вредно это. Да и по вечерам рано спать укладывали. Потому что дитя нежное, ему прежде всего нужно спокойствие.

Прасковья Ивановна опять заплакала:

– А у моей девочки нет спокойствия. Что её ждёт… Бог знает, как её вырастят. А мать-то смотрит на неё и меня корит. Что мне делать, Матвеевна? Как горю помочь? Посоветуй ты мне, ради Бога!

– Не горюйте, Прасковья Ивановна… Лучше умом раскиньте. По-моему, девочку надо взять оттуда. Возьмите и в другое место определите. Она такая тихая… Не добру её учат. Как обезьяну вырядили. Пожалуй, в танцорки готовят.

Разговор со старой прачкой не успокоил Прасковью Ивановну. Она выглядела совсем больной, едва на ногах держалась, ходила как в тумане и поминутно хваталась то за голову, то за грудь. Она часто присаживалась и ничего не могла работать. Дела мастерской шли очень плохо. Муж её и свекровь не на шутку тревожились и постоянно просили её:

– Паша, сходи ты к доктору. Посоветуйся.

– Мне ничто не поможет, – печально ответила Прасковья Ивановна.

Однажды ночью Прасковья Ивановна проснулась со страшным криком. Она была вся в поту и смотрела на всех дикими, широко раскрытыми глазами, и то стонала, то что-то бормотала, свесившись с постели и делая жесты руками:

– Встаньте, голубушка, встаньте… Ох, простите, милая… Сделаю всё…

Муж, свекровь вместе стали расспрашивать и успокаивать бедную женщину. Параня громко плакала.

– Паша, Паша, что ты, милая, опомнись! Господь с тобою! Что тебе причудилось… Сон ты, что ли, видела. Пашенька, успокойся!

– Ох, Ваня… Опять она приходила ко мне. Она – Галечкина-то мать. Вот здесь у постели на полу на коленях плакала и просила…

– Ну, полно, Прасковья, успокойся! Дай-кось я тебя спрысну. Попей воды. Это тебе приснилось.

– Нет, не приснилось. Она была тут, как живая… Как тогда перед смертью просила и руки целовала.

– Приди в себя, Пашенька, что ты! Никого здесь нет и не было, – сказал ласково ей муж, – вон и Паранька испугалась, плачет. Параня, иди к маме.

Прасковья

Ивановна как бы очнулась, опомнилась и пришла в себя. Она прижала к себе свою девочку и тихо говорила мужу и свекрови:

– Это меня совесть так мучит. Надо клятву держать. Иначе зачем же и душа и честь у человека. Извелась я совсем… Тяжело мне.

Прасковья Ивановна заболела и пролежала целую неделю. А когда она поправилась и встала, то с утра исчезла с каким-то узелком. Она скоро вернулась и торжественно ввела в свою квартиру Галю.

– Больше я её никуда не отдам. Выращу и выучу, как обещала матери, – сказала она серьёзно и решительно. Лицо у неё было спокойное и непреклонное.

Свекровь и муж, казались, как громом поражённые… А в глазах Парани светились как будто весёлые огоньки, точно она была рада подружке.

В прачечной только и разговору было о том, что хозяйка опять привела свою воспитанницу.

– Что-то будет из этого? Не рады, поди, семейные… Не будет добра, – шептались прачки.

На долю сиротки

Прасковья Ивановна стала усиленно работать. Она с помощью прачек прибрала прачечную и заглянула во все уголки дома. Точно в семье готовились к празднику или наступало Светлое Воскресение.

– Что это наша хозяйка такую чистку завела, словно перед Светлым праздником, – говорила одна прачка другой.

– Может, какое начальство, приедет, – отвечала та ей.

– А слышали ли вы, бабоньки, ведь воспитанницу-то она опять взяла.

– Точно она её заворожила, право. Вот, поди же ты, и чужая девочка, а как она её жалеет… – судачили прачки.

Прасковья Ивановна ходила деловая, энергичная и работала как никогда. Довольная, спокойная улыбка не сходила с её доброго лица. На этом лице мелькало что-то решительное, упорное, готовое победить все преграды.

Но ещё более поразило всех в прачечной, когда хозяйка сама встала за глаженье. Она отобрала самое тонкое, дорогое бельё и гладила не покладая рук.

Она была превосходная мастерица, и дело кипело у неё. Прачки с удивлением и восхищением смотрели на хозяйку: из-под её проворных рук выходили такие превосходные рубашки, такие кофточки, точно они готовились на выставку.

Прачки не переставали судачить между собою:

– Хозяйка сама стала работать… Верно, нам не доверяет… Она думает, что мы прогуливаем…

– Нет, она думает, что мы потихоньку другое работаем.

Что думала Прасковья Ивановна, она никому не говорила. Но она что-то думала: была озабочена, серьёзна и постоянно в работе.

Свекровь и муж как-то притихли и с удивлением смотрели на Прасковью Ивановну. Она их поражала: они понять не могли, что с ней делается. Как люди простые, рабочие, они были довольны, что Паша здорова, работает, за всем сама смотрит, во всё сама входит. Они видели, что всё идёт хорошо и мало-помалу возвращаются заказы. Этих людей интересовала только материальная сторона жизни, а о том, что может чувствовать и переживать душа человеческая, они, конечно, никогда не думали, да и не понимали… А у простой прачки оказалась душа благородная, глубокая, сложная…