Четвертый Рим

Галечьян В.

Поднялся ближайший к буряту с правой стороны лысый, бородатый мужчина с недобрыми, сверкающими глазами. Оскорбленный до глубины души невиданным вниманием, высказанным незрелому и не истребившему в себе жажду насилия юноше, он решил проверить его чудесные знания, разрекламированные их наставником.

— Известны ли тебе четыре источника помощи, которыми ты должен добывать необходимое?

— Да, — сказал Луций. — Это куски пищи, которые удается выпросить; одежда, подобранная на свалке; постель на сырой земле; моча как лекарство.

Смягчившийся заместитель бурята, укрепляя юношу,

перечислил подаяния, которые не возбраняется принимать дополнительно в качестве добровольных подношений. Бурят лишь скрипел зубами, видя нарушение обряда, но не вмешивался, ожидая конца испытания.

Так же легко отвечал юноша, многократно просвещаемый бурятом на другом жизненном плане и на остальные вопросы. Вдруг Луция повело вперед, и он, едва успев повернуться на правый бок, растянулся клубочком на полу с оставшимися в позе лотоса ногами. Пораженные глубиной ответов юноши, спрашивающие притихли, а бурят вновь обвел зал глазами и объявил:

— Община жалует Луция Упасампада со мной как наставником. Община за это, поэтому она молчит; итак, я принимаю!

Послушники измерили тень, символически определяя время, и возвестили год, день и состав общины, принявшей Луция в монахи. Затем заместитель бурята, атаковавший юношу первым, сообщил ему четыре вещи, подлежащие оставлению: половые сношения, даже с животными; ничего не отнимать, даже былинку; не убивать никакое живое существо, даже червя или муравья; не хвалиться высшим человеческим совершенством.

— Правильно живет община учеников Господа; прямо живет община учеников Господа; верно живет община учеников Господа; достойно живет община учеников Господа, — заголосили буддисты хором. — Она достойна приношений, достойна подаяний, достойна даров, достойна благоговейного приветствия, она — высшее поле для добрых дел людей.

Бурят спустился с возвышения, сел к юноше, взял за руку и, не услышав биения пульса, склонился над ним. Он закрыл глаза, сотворил торжественную молитву и обратился к Луцию:

— Настало время найти путь. Твое дыхание сейчас остановится. Я подготовлю тебя к встрече с чистым светом; ты воспримешь его, как он есть в мире промежуточного состояния, где все вещи подобны ясному безоблачному небу, а обнаженный незамутненный разум — прозрачной пустоте, у которой нет ни границ, ни центра. Познай себя в это мгновение и останься в этом мире. Я помогу тебе. Думай о том, что в любом образе будешь служить на благо всем живым существам, число которых беспредельно, как просторы небесные.

"Как все просто, — подумал юноша. — Повтори внятно и отчетливо трижды или семь раз: "Мое сознание, сияющее, пустое неотделимо от великого источника света; оно не рождается и не умирает, оно немеркнущий свет, — и увидишь в пустоте сознания чистый свет и, осознав себя не собой, превратив "я" в "не я", навсегда достигнешь освобождения".

Луций загадал, что поступит так, если увидит перед собой Древо Добра и Зла, сконцентрировал внимание, но ослепительно ровное сияние не выпускало его. "Неужели это свечение — единственное, что ждет меня?" — с ужасом подумал юноша, вспоминая захватывающие путешествия с общиной отца Климента и ужа Эскулапа.

Бурят находился в неменьшем недоумении, чем Луций. Он видел, что юноша остановил свое колесо смертей и рождений, найдя нирвану. Им был узнан изначальный чистый свет, и он достиг освобождения, но подобное переходное состояние между жизнью и смертью может продолжаться лишь мгновение, а оно явно затянулось и непонятно было, в какую сторону качнется маятник. Ища выход из неприятной ситуации, бурят бросился в противоположную крайность, безуспешно пытаясь пробудить движение жизненной силы в теле юноши, но по-прежнему лишь зеркальцем можно было зафиксировать слабое дыхание умирающего, а надо было либо закончить обряд на первой ступени промежуточного состояния, либо спускаться дальше в темноту исхода. Однако понять, как правильно действовать, было совершенно невозможно.

Боясь дискредитации в глазах общины, бурят попытался потянуть время. Он торопливо зашептал что-то неразборчивое, даже не пытаясь отдавать отчет в произносимых словах, но при этом неотрывно смотрел на юношу, стараясь проследить его реакции. Однако зрачки Луция по-прежнему были совершенно неподвижны. Тогда бурят, озлобившись, решил призвать умирающего к порядку.

— Если ты не узнаешь своих собственных мыслей, если не воспримешь это наставление, тогда свет испугает тебя, звуки устрашат, видения ужаснут и ты будешь обречен вечно блуждать во мраке.

Ритуальные устрашения никак не подействовали на юношу, и у бурята не прибавилось ясности насчет его состояния. Луций же, барахтаясь между жизнью и смертью, по-прежнему безуспешно пытался изгнать изводящий его свет.

— Не привязывайся к тем, кого видишь, но размышляй о Сострадательном, — продолжал свое бурят.

"...сострадательное"... — услышал Луций и, оторвавшись от видений, вспомнил вечно сострадающую ему и только что преданную им за то Лину, но из-за содеянного им по отношению к девочке она не могла прорваться к нему, и мысль о ней ушла за пограничную полосу сияния. Собственно конца у света не было и не существовало никаких рубежей. Просто где-то присутствовало нечто, откуда все исходило и куда все исчезало, все за исключением не ослабевающего ни в одной своей точке ослепительного свечения.

— Уйдя из этого мира, ты увидишь места, хорошо знакомые на земле, и своих родственников, как это бывает во сне, — не останавливался бурят.

Юноша внезапно увидел изможденные лица отца и матери. Он давно уже не вспоминал их и даже смирился с мыслью о смерти родителей и вот теперь увидел. И это не могло быть воспоминанием. Люди, которых он видел, были намного старше образов, хранившихся в его памяти. Родители, которых он помнил, никогда не старели. Они всегда были тридцатилетними, как на старинной фотографии. Эти же, вовсе не старые люди — как прикинул Луций, отцу должно быть сорок пять лет, а матери — сорок — выглядели лет на пятьдесят — шестьдесят. Отец был в застиранной синей пижаме, из-под коротковатых брюк которой выглядывали завязки кальсон, а мать в того же цвета халате. Обуты оба были в серые резиновые тапочки. Стоя в замызганном коридоре, они шушукались о чем-то с ребячливо-радостным выражением на старческих лицах. Видно было, какое счастье для них, седых, морщинистых, убогих, тайком ото всех перекинуться парой слов.