Четвертый Рим
Шрифт:
— Что это? — ужаснулся священник, но мужество и тут его не покинуло. Он открыл дверцы письменного стола и достал коробочку с телесного цвета гримом, посредством которого быстренько подкрасил все сомнительные места на своем лице. Как опытный турнирный боец, он любил быть во всеоружии на дискуссиях по богословию и считал, что приятная внешность — это половина успеха. Однако, отправляя обратно грим и другие коробочки, используемые для придания лицу вида мужественного и интеллигентного, он для ревизии открыл другой ящик, в котором хранилась в основном его деловая и хозяйственная переписка. И беглого взгляда было достаточно, чтобы понять: здесь кто-то постарался.
Похолодев, отец Авакум обнаружил пропажу всей его длительной переписки с управлением питания Монархического Совета, в которой он выбивал для воспитанников продуктовую норму. И вместе с ней, что вообще было удивительно, пропал толстенный, на много сотен страниц, список продуктов питания, предлагаемых интернату едва ли не с момента его организации.
Трудно было предположить, что кто-либо в твердом разуме мог польститься на эти письма или список продуктов, разве только в кабаллических целях, и священник, хваля себя за проницательность, положил при первом удобном случае спрыснуть свою опочивальню святой водой для снятия заговоров и колдовских задумок.
Сколь ни старался, никак не мог он сообразить причину своего перенесения из спальни на каменный пол и свести его с похищением никому не нужных конвертов. Однако решил быть настороже и более никогда не оставлять дверь открытой. Чай же свой он арестовал и положил при первом удобном случае отправить на экспертизу по поводу снотворного. На этом священник досмотр прекратил, поскольку вроде бы все козни врагов были на тот момент раскрыты, да и следовало поразмыслить о предстоящей проповеди.
— Этой ночью, — начал отец Авакум, повернувшись вполоборота к залу и словно всматриваясь куда-то, — совершилось событие необыкновенное, памятью о котором я хочу с вами поделиться. В третьем часу, только смежил я глаза после упорного труда над новой своей рукописью, как упал на мою кровать через окно зеленый световой столб и в нем я увидел человека.
Зал зашевелился. Многие воспитанники пришли послушать обыкновенную субботнюю проповедь и вовсе не ожидали такого таинственного начала. Другие, видевшие или слыхавшие об утреннем пробуждении батюшки, были заинтригованы не меньше.
— Человек был высок и худ, лицо его светилось белизной. Одет он был в полосатый зэковский наряд: куртка да брюки. На голове имел фуражку странного типа. Поманил он меня пальцем за собой, и я, как был в ночном одеянии, за ним пошел. Так в молчании мы шли по тускло освещенному коридору, пока не вышли на свет. И тогда человек сказал: "Узнаешь ли ты меня, батюшка Авакум? Таким ли меня рисуют в букварях и учебниках. Похож ли я на отца своего?" И я его узнал.
Отец Авакум сделал многозначительную паузу, и тишина овладела залом.
— ...Стоял передо мной, слегка покачиваясь в воздухе, полупрозрачный и таинственный Даниил, будто только что выпустили его большевики из тюремных ворот и пошел он, голодный и холодный раб божий, неся в своей душе погибель всем воителям христианства. И когда я его узнал, страх у меня почему-то пропал совершенно, потому что то была реакция на невесть откуда возникшее существо.
И я спросил у него: "Святой мученик, что ты хочешь в нашей обители верных тебе и твоему святому учению детей господа нашего?" И он мне ничего не ответил, лишь снова поманил за собой, и так мы шли нескончаемо долго, пока первые утренние лучи не коснулись моего лица. Увидел я себя стоящим на предпоследней ступеньке, а чуть ниже в своей робе застыл мученик и молча на меня смотрел, будто тщился что-то сказать, но губы его были неподвижны и мертвы. Убедившись в невозможности выражения, он только горестно вздохнул, благословил меня троекратным воздушным поцелуем и растаял...
Шелест изумления пронесся по залу. Только из угла, где сидела троица наших старых знакомцев, послышалось приглушенное гоготание.
— Вот он, артист несравненный! — восхищался Илия.
— Из таскания по лестницам целую проповедь сочинил.
— Правильно мы сделали, — добавил расчетливый Петя, — что не продали батюшку туркам. Он бы быстренько принял ислам и такого там наговорил, что турки вернулись бы из нас котлеты делать. — Ты, кстати, с братом разговаривал? — требовательно повернулся Петя к Василию, который один из всех, казалось, не слушал замечательной проповеди, а сидел, потупив взор. Его мучили угрызения совести за поцарапанный нос священника.
— Разговаривал, — тем не менее ответил он Пете. — Брат сказал, что познакомит нас со своим директором и что мы сами сможем ему все передать.
— Что ж ты молчал! — вскинулся Илия. — Два часа сидим на месте, а ты молчишь. Надо как-то из подвала конверты доставать.
— Рано, — сказал Петя, — сейчас после проповеди, наверно, поднимется настоящая суматоха. Лучше подождать два-три дня, пока вся эта история не забудется.
Отец Авакум выждал момент, пока крики изумления и гомон стихли.
— Великое свидетельство истинности нашего пути — вот что знаменует видение, — определил я для себя в бдении. В чем же глубинные истоки наших подвижек? — спросил сам себя батюшка Авакум и ответил: — В апокрифическом следовании заветам отца нашего Святого Даниила о воспитании облагороженного человека. Только наш интернат предлагает цели, ради которых стоит большую часть времени проводить в его стенах. Мы формируем личность нового мира, в котором не должно быть ни воинской повинности, ни гонки вооружений, ни соревнований между политико-экономическими системами. Мы хотим и все для этого делаем, чтобы интернат стал вашей семьей, а сами вы между собой братьями. Цель наша — воспитать адептов, которые смогут заменить в стране принуждение — добровольностью, окрики внешнего закона — голосом глубокой совести, а государство — братством. Есть вечные вопросы, от правильного ответа на которые зависит, быть или не быть нашей стране и всей мировой цивилизации; на них не может ответить наука, а тем более практически их не решить.
Существует ли Первопричина, Творец, Бог — науке неизвестно. Существует ли душа или что-то подобное ей, и бессмертна ли она — наука не знает. Что такое время, пространство, материя, энергия — об этом мнения резко расходятся. Вечен ли и бесконечен мир или, напротив, ограничен во времени и пространстве? Материала для твердого ответа на эти вопросы у науки не имеется. Ради чего я должен делать добро, а не зло, если зло мне нравится, а от наказания я могу уберечься? Ответы невразумительны совершенно. Как воспользоваться наукой, чтобы предотвратить возможность войн и тирании? Молчание. Как достичь с наименьшим числом Жертв социальной гармонии? Выдвигаются взаимоисключающие предложения. Но мы знаем, что искомые ответы могут быть получены не на основе так называемого научного мировоззрения, а на приобщении к духовному миру, на осуществлении во всех сферах жизни завета деятельной и творческой любви.
Мы готовим из вас праведников, которые в грядущем возглавят объединенное человечество, усилят дух всемирного братства и ослабят насилие государства. Образовался гигантский вакуум духовности, и вы призваны его заполнить. Наш интернат — это лоно творческих сил, в которых вызреет предопределенная к рождению всечеловеческая панрелигия.
Выпалив одним махом все эти поучительные сведения, отец Авакум замолк, вытер пот с лица и заглушил самодовольную улыбку. Ряды ошарашенных слушателей зашевелились, послышался говор и смех.