Четыре фрейлины двора Людовика XIV
Шрифт:
Казни, назначаемые для того, чтоб подать пример и вселить весь ужас посвященным в науку ядов и их торговлю, следовали одна за другой. Священник Лесаж, одна погибшая женщина, Ла-Вигуре и её брат после допроса были сожжены на Гревской площади. Лесаж был более всех других виновен; он соединял разные святотатственные обряды с торговлей ядов и покровительствовал разврату людей, обращавшихся к нему. Он доходил до такой мерзости и так унижал священные реликвии, что мы совершенно отказываемся даже писать об этом.
Король, после своего милостивого совета графине Суассонской, должен был еще, во избежание скандальных прений, тайно изгнать: герцогиню Бульонскую, президентшу отеля Рамбулье, госпожу Полиньяк, обвиняемую в отравлении одного слуги, в скромности которого она хотела убедиться; госпожу д’Аллюэ, подозреваемую в том, что она избавилась тем же способом от докучливого свёкра.
Среди всеобщего оцепенения, возбуждённого этими открытиями, случались однако обстоятельства, в высшей степени забавные. Рассказывали, например, о попытке, сделанной при дворе маршалом Ферте, когда он узнал, что следствие было направлено против его жены.
– Может быть, – сказал он королю, а это может быть занимает не последнюю роль в этом деле; – может быть, герцогиня попала в какие-нибудь из тех погрешностей, о которых мужья бывают всегда менее уведомлены, нежели другие; но что же касается до отравления, то, если б она была на них способна, я верно бы уже не существовал, по крайней мере лет двадцать.
Этот довод показался государю непреодолимым, а супруга маршала, виновная лишь в ветрености, заплатила за это только несколькими неделями изгнания.
Ла-Вуазен составляла всё, что только она могла узнать: наследственные порошки, снотворные средства, любовные напитки, разные косметики, придающие молодость, всякого рода специфические лекарства.
Так напр., герцогиню Фуа арестовали по одному только открытию простой записочки, написанной её рукою и найденной у этой мошенницы; однако смысл этой записки был один из самых темных и, казалось, никак не мог служить оправданием в уголовном обвинении. Представитель правосудия, не будучи в состоянии вполне понять её смысла, счел нужным, как говорят, по счастью, уведомить об этом короля. Но последний не захотел сажать в тюрьму такую знатную даму по столь слабому обвинению. Он пожелал сам допросить её в своем кабинете, куда её и привезли в её собственной карете, под поручительством гвардейского капитана. Хроника Эль де-Бёф передает следующим образом их пикантный разговор.
– Узнаете ли вы эту записку, герцогиня? – сказал король серьезным, но сладеньким голосом.
– Государь, она написана моею рукою; я не могу и не хочу этого отрицать.
– Чудесно! Теперь, скажите мне, пожалуйста, с той же откровенностью, что означают эти слова: «Чем более я тру, тем менее они растут»?
– Ах! государь, – вскричала герцогиня, падая к его ногам, – пощадите меня от подобного признания!
– Я этого не могу, сударыня; знайте, что я вас призвал к себе для того, чтобы спасти вас от публичного стыда; это побуждение дает мне все права на ваше доверие: в интересах вашей же чести, я приказываю вам говорить.
– Я повинуюсь, государь! – начала она, дрожа и краснея до корней волос. – Вот уже два или три года, как я замечаю, что мой муж мною пренебрегает после того, как он меня часто упрекал в одном недостатке… нет, я никогда не осмелюсь докончить.
– Продолжайте, герцогиня.
– Есть прелести, – начала снова обвиняемая, худая, как гвоздь, – которыми природа оделяет щедро одних женщин, а в отношении других оказываешь себя скупой…
– Продолжайте, прошу вас.
– Государь, муж мой любит только тех, которых природа щедро оделила всем…
– Оделила чем?
– То, что ещё более возвышает прекрасное сложение г-жи Монтеспан [4] , и что, напротив того, недостает г-же Лавальер… как и мне государь.
– Ах, понял! – вскричал Людовик XIV, извиняясь в недостатке проницательности, слишком продолжительной. – И я вижу, – продолжал он, – что вы просили у Ла-Вуазен…
– Помаду, о которой она рассказывала много чудес, – прибавила г-жа Фуа, опуская глаза, – но которая мне не принесла никакой пользы.
4
Вот портрет г-жи Монтеспан, начерченный тем же летописцем, когда она была десятью или двенадцатью годами моложе, чем в эпоху нашего рассказа, т. е. около 1662 года: «Маркиза Монтеспан была бы одной из совершеннейших придворных красавиц, если б всё её лицо не выказывало дерзости, способной скорее возбудить страсть, нежели сильную привязанность. Глаза этой дамы были прекрасны, но их огонь выказывал более деспотизма чем нежности. Рот её чрезвычайно свеж, но улыбка появляющаяся на нем всегда кажется насмешливой и презрительной. Белокурые волосы прекрасного цвета, ослепительная шея, руки, точно литые, одна из самых прекрасных ручек, которую я когда либо видел, прекрасная талия, хотя немного полная; статная нога, очень красивые и мускулистые икры, выказывающие могущественное её телосложение; такова наружность королевской фаворитки!» Понятно, что двенадцать лет спустя, прелести и талия г-жи Монтеспан, женщины сорока одного года, достигли своего полного развития, так что вполне оправдывали вырвавшееся в смущении слово у бедной герцогини Фуа.
– Это было несчастье, но не преступление, и я в восхищении, герцогиня, что избавил вас от стыда делать подобное признание в уголовном суде. Я возвращаю вам несчастную записку, причинившую вам два часа беспокойства; вернитесь спокойно в ваш отель. Я вижу здесь виновного только одного вашего мужа, пренебрегающего такой хорошенькой женой, как вы, я об этом поговорю несколько слов с герцогом. Есть более удачное средство, чем то, которое вы испытывали, чтоб получить от самой природы то, чего вы искусственно добивались; мы поговорим об этом с вашим мужем.
Наивная и доверчивая герцогиня, в свою очередь, отделалась одной этой исповедью.
Но общественное мнение успокаивалось с трудом. Арсенал продолжал действовать все под тем же именем уголовного суда и суда ядов.
Время от времени обнаруживались новые факты, доказывающие без всякого сомнения, что Ла-Вуазен и Лесаж оставили по себе последователей.
Эти новости, переданный Алену Кётлогону его друзьями, заставили его призадуматься.
Против его воли, мысли его клонились к сближению этой истории ядов с личностью таинственной женщины, украдкой ускользнувшей, с такими предосторожностями, из дома Жака Дешо, подозрительного фабриканта гороскопии и всяких мазей.
Он старался удерживаться, чтоб не сообщить о своей находке платка и чтоб тем по духам платка не открыть довольно точные указания на его владелицу. Шарль и Генрих были так хорошо посвящены во все женские придворные дела, что им достаточно было бы лишь незначительной приметы о даме с опущенным капюшоном, чтоб они могли уже указать на нее.
Но в его глазах просьба старого нищего держать в тайне эту находку, была так важна, что у него достало силы противостоять искушению, и он вошел в свою комнату, не подвергшись ему.