Четыре фрейлины двора Людовика XIV
Шрифт:
– Вы, ваше величество, слишком снисходительны; я ценю себя беспристрастнее и вернее; я вовсе не заслуживаю той чести, которую вы, государь, желаете мне оказать.
– Можете ли вы так говорить, сударыня!.. Смотрите, даже в настоящую минуту ваша скромность прибавляет ещё лишнюю прелесть к вашим очарованиям.
– Государь, вы меня смущаете, но хотя и говорят, что нет ничего невозможного для короля, умоляю вас, не стесняйте меня более вашими слишком любезными разговорами, так как вы не в состоянии меня склонить на ваше предложение.
– Как, королю, просящему у вас только самой ничтожной частицы вашего сердца и предлагающему вам взамен этого овладеть всем своим сердцем, вы отвечаете только одним отказом!
– О! государь, – сказала она улыбаясь, – если б г-жа Монтеспан вас услыхала!..
– Она бы преклонилась сама пред очарованием и молодостью.
– Вполне ли вы убеждены в том, ваше величество?
– Вы жестоки, сударыня, нельзя было ожидать так много суровости от этих двух столь прекрасных глаз и такого крошечного ротика.
– Опять умоляю вас, государь, это не суровость, ни жестокость, я готова пожертвовать своею жизнью для спасения или для славы вашего величества, но во всей этой слишком даже лишней благосклонности я ничего более не вижу, кроме простой учтивости с вашей стороны; не разочаровывайте же одну из самых преданных вам подданных.
Все это было произнесено с грацией, смягчающей строгость выражения, но с выражением решимости, доказывающей некоторую силу характера.
– Значит, я должен отчаиваться? – сказал Людовик XIV, отступая.
– Непременно, государь.
– Не смотря на то, что вы выдаете себя за искреннего друга короля, вы без всякого сожаления и стыда причиняете ему сильное огорчение?
– Я испытывала бы гораздо больший стыд и большее сожаление, если б приняла страсть, на которую отвечать я не в состоянии, и выказала бы чувство, которое мне никогда не позволит испытать одно лишь благоговение пред вашем величеством.
– Вот благоговение, которое сделает меня очень, несчастным!
– Не верьте этому, государь, соблаговолите только обратить ваше внимание на прохаживающихся там личностей, в глубине большой галереи: ваше величество тотчас же найдет там прелести, заслуживающие более внимания, нежели мои, и сердца, которые, сами не отдавая себе в том отчета, уже сильно за вас бьются.
– На самом деле, – сказал монарх, уязвленный наконец столь сильным сопротивлением и считавший, что для поддержания своего достоинства не должен позволять себя долее мистифировать эту простодушную восемнадцатилетнюю девушку, – вы очень может быть правы, сударыня, я не простил бы себе если б поколебал столь твердую добродетель.
– Я пойду поздравить с этим вашу обер-гофмейстерину.
Все это произошло в боковой гостиной, смежной с большой галереей и комнатой Людовика XIV в Версальском дворце.
Двери были открыты, везде был народ, можно было видеть тех личностей, о которых говорила девица Бовё.
Но, по всегдашнему придворному обычаю, как только замечали короля разговаривающим с кем-нибудь дружеским образом, тотчас же скромно удалялись, без всякого принуждения; этот разговор, происходивший перед картиной Ле-Брён, недавно только что поставленной в гостиной, имел вид простого рассуждения о живописи.
Впрочем, этот государь привык очень мало говорить с мужчинами в собраниях, где находились женщины, он приберегал свою любезность и свой ум для последних.
Г-жа Монтеспан находилась в галерее, где, хотя и выказывала притворную живость и развлечение с окружавшими её придворными, но все-таки не теряла из виду двух действующих лиц этой маленькой комедии.
При виде идущей к ней фрейлины, совершенно красной, но без замешательства, и читая со своим обычным искусством в чертах короля какое-то принуждение и неудачу, плохо скрываемую улыбкой, она всё поняла.
И тогда, подходя к ним, чтоб сократить им половину дороги, она сказала:
– Ну, что же! Согласились ли вы в достоинствах этой картины?
– Это невозможно, – отвечал король; – у нас не одинаковые понятия насчёт живописи; девица Бовё и я понимаем искусство совершенно различным образом.
– Ах! как? неужели, дорогая Урания, вы так мало ещё походите на куртизанку? – сказала Фаворитка голосом, выражавшим легкий упрек, но вместе и признательность к прелестному ребенку, не пожелавшему стать её соперницей.
– О! маркиза, – отвечала фрейлина, – я уверена, что его величество не будет на меня сердиться за такую безделицу.
– Нет, сударыня, – сказал вежливо король, – и я весь к вашим услугам [6] .
Сердце женщины представляет собою бездну противоречий; г-жа Монтеспан чувствовала крайнюю необходимость развлечь короля; с этой-то целью она и выставила девицу Бовё, а вместе с тем она была бесконечно признательна этой последней за то, что она разрушила её план.
Однако надо было обратиться к каким-нибудь другим мерам, очем она немедленно же стала думать, имея все тоже убеждение, что менее опасно натолкнуть короля на подвластное ей лице, чем позволить ему вбить себе в голову какую-нибудь другую страсть, ей неизвестную.
6
В летописях барона Креспи Лепринса читают; «Девица Урания Бовё, одна из фрейлин королевы и хорошенькая садовница Версальской оранжереи, оказались почти единственными жестокими, которых только встречал Людовик XIV. Вот что говорит об этом королева в своих письмах: «Она осталась непреклонна: тогда-то король обратился к Ла-Фонтанж, её подруге». Едва ли знают имя того человека, которого она предпочла королю».
Пока все это затевалось, Анаиса Понс и Клоринда Сурди искусно устраивали тайное свидание своей подруге Марии Фонтанж в покоях принцессы Генриэтты с влюбленным моряком.
С помощью такого любезного содействия, Ален Кётлогон проник во внутрь этого гарема так же легко, как если б он обладал лампою Аладдина.
Глава пятая
Храбрый на войне – плохой куртизан. – Золотое сердце и серебряное сердце. – Голос сирены. – Первый ливень.