Четыре с лишним года. Военный дневник

Рябов Олег Алексеевич

15.02.46

Время идёт, а я всё ещё в Судетах! Катаюсь на лыжах, которые мне подарил один чех; лыжи слаломные, швейцарские. Горы тоже подходящие – таких в Горьком нет.

Жизнь идёт веселее, чем в Австрии, но домой хочется. Полетим, когда всех немцев отправим из Чехословакии в Германию, мы обещали им отвезти их со всем скарбом одним эшелоном.

А делается это так: здесь немцев сажают в концентрационные лагеря, а затем с 30 килограммами вещей отправляют в Германию. Сейчас здесь целые посёлки стоят безлюдные, но с полной обстановкой. Ведь Судетская область была заселена в основном немцами, которых сейчас уже не осталось, кроме наших, институтских.

16.03.46

Наступает

весна, а я всё ещё в Судетах. Собираем «домой» немцев, передаём чехам остающиеся «наши» помещения. У меня два помощника: завхоз, старичок, пан Санограбек и секретарь, хорошая девушка, Мирослава. Это мои заступники, чехи, кроме них – одни немцы. Немцы идут ко мне как к единственному начальнику над ними со всякими просьбами и жалобами. Я не понимаю их многословных объяснений. Мирослава мне всё переводит, с собственными комментариями и обязательным в конце предложением – отказать! Во всем, в каждой мелочи, но отказать! Когда я выполняю просьбы немцев, она очень сердится. А просьбы доходят до анекдотов: приходит старушка и начинает со слезами что-то рассказывать, я слушаю, не понимая ни одного слова. Мирослава мне со смущением переводит: «Она просит вас похлопотать у чехов, чтобы её маленькому внуку дали чешскую карточку, ибо парнишка родился от русского солдата без согласия на то матери, и соседи могут это подтвердить». Мне приходится через Мирославу объяснять старушке, что я не имею к этому отношения.

В другой раз приходит пожилой чех и протягивает счёт от какой-то артели на уплату денег за устройство бомбоубежища для института. Я объясняю, что они строили для немцев, а теперь здесь мы, русские; ему это непонятно, он предъявляет счёт фирме, независимо от того, кто сейчас её хозяин, и требует уплаты.

Мне приходится подписывать рекомендации немцам, которые уезжают. Некоторые едут в Англию, Данию, один уезжает даже в Каир. После них отправимся мы. Сейчас в Сморжовке нас, русских, двое: приехал из Праги приятель, где он отправлял самолёты. В нашем распоряжении остался на аэродроме один самолёт, который ждёт нас.

3.04.46

Весна.

Люди, которые бывают в Праге, рассказывают, что там, в долинах, уже всё зеленеет, а у нас ещё кое-где лежит снег. Немцев отправили в их Германию, сдали помещения чехам, подарили им всё, что осталось: уголь, железо, проволоку, трансформаторы и прочее.

10.04.46

Простились со Сморжовкой и поехали в Прагу – кругом опять красивая весна, как год назад, когда мы сторожили эти Судетские горы. Мы расстались с ними навсегда, или, может быть, до следующей войны: если она будет, то начнётся здесь. Именно здесь проходит граница с капиталистическим миром.

Второй раз осматриваю Прагу, теперь, не торопясь, хожу по улицам, по музеям, любуюсь красивыми мостами. Город не похож на Вену. Прага – современный город с широкими улицами, с огромными светлыми зданиями, последний город на моём пути, не пострадавший от войны: здесь не падали бомбы, по нему не била артиллерия. Только 5 мая 1945 года немного постреляли немецкие танки.

Рано утром с первыми лучами солнца, белый красивый «Дуглас» вырулил из ангара.

Самолёт в нашем распоряжении, полсамолёта полковник загружает собственными вещами, мне, кроме чемодана и лыж, грузить нечего. С разрешения полковника, к нам сажают шесть пассажиров.

Через три часа самолёт поднимается, даёт прощальный круг над городом и ложится курсом на Варшаву.

Ярко светит солнце, мы летим всё время вдоль какого-то горного хребта, иногда вдали видны снежные вершины. Наконец, самолёт поворачивает резко налево, мы пролетаем над горным перевалом, под нами Польша. Через 2,5 часа вдали появляется разбитая Варшава. Даже сверху это жуткое зрелище: стоят мёртвые кварталы, пустые коробки домов со впадинами окон.

Самолёт приземляется на дозаправку. Мы сидим на аэродроме, пьем пиво.

Снова в воздухе, под нами проплывают серые поля Белоруссии, где-то слева в туманной дымке виден Минск, а дальше идут леса. И вдруг, в какой-то момент самолёт идёт на снижение, появляется лётное поле, говорят – Внуковский аэродром.

К вечеру красивый ЗИС мчал нас к зажигающимся огням столицы. Радостно билось сердце!!

1941–1946

Мне приходилось видеть и руины Карфагена и Самарканда. Я осматривал омытые кровью твердыни Соловецких островов и Дубровника. И, как на спиле старого дерева легко можно разглядеть годовые кольца, я различал лишь столетние кольца кровопролитий.

Попытка пройти дорогами отца – бессмысленна, уже по одной лишь причине, что нет мотивации.

То есть нет такой мощной мотивации.

Праздное любопытство, авантюризм, удовлетворение собственного тщеславия? Может быть!

Но эти строки последние, которые я пишу для этой книги. И я могу честно ответить, что во всех небольших сценках и эпизодах, описанных во второй части этого эссе, я ощущал фантомную боль.

Объясняю: во всех описанных ниже эпизодах мне мнилось, что мы с папой рядом.

Но мне хотелось пройти дорогами отца 1941–1946 гг. рядом с ним и ощущать его рядом с собой в моих несуразных, а подчас смешных поездках.

Потому что, если ты сумеешь постоянно ощущать дорогого тебе человека рядом (а этому надо учиться!), жизнь будет постоянным праздником.

И фантомные боли останутся в фантомном мире.

Часть 2. Фантомные боли

«…КРАСИВО, ВСЁ КРАСИВО, НО Я ВСЁ БЫ ОТДАЛ, ЧТОБ ПРЕКРАТИТЬ ОСМОТР ЕВРОПЫ. С КАКИМ БЫ УДОВОЛЬСТВИЕМ Я УЕХАЛ БЫ В ГРЯЗНЫЕ, ЗАХУДАЛЫЕ РОДНЫЕ ГОРОДА».

(Из письма отца 19.7.45)

Послевоенные вальсы

Наши отцы возвратились с войны,

И во дворах закрутились пластинки:

Свадьбы – фокстроты… и вальсы – поминки,

Словно далёкие светлые сны.

И до сих пор они эхом во мне —

Эхом, которое не о войне.

Их сосчитаешь по пальцам,

Послевоенные вальсы.

«Синий платочек» и «Ночь коротка…» —

Крутят винилы крутые вертушки.

Спят самолёты, спят танки и пушки,

Спит в берегах под горою река.

Только не спит во дворе радиола —

Полночь и болью пронизанный голос

Где-то во мне отозвался

Эхом забытого вальса.

Как поделиться мне с сыном своим

Светлой и сладкой далёкой печалью,

Что меня греет, бывает, ночами, —

Музыкой, что была после войны?

Вот уже светится текст караоке —

Значит, мы снова не одиноки:

Послевоенным эхом остался

Текст позабытого вальса.

Хочется поговорить

«Нам теперь второй оклад марками платят, только не нужны они, разве после войны в Берлине… приступы тяжёлой гнетущей тоски все чаще находят на него и терзают душу».

(Из письма отца 31.03.45)

Как хочется поговорить с папой. Проснусь ночью: он молчит, и я молчу. Так и молчим: он там молчит, а я тут молчу. Ведь я был внимательным – всё слушал, всё помню, а делал, наверное, не так, как он хотел. И получилось совсем не то, чего ему хотелось. А может, и должно было получиться что-то другое.

Иногда даже возьму ружьё (а я уж и не стреляю), так, для видимости, для сближения душ и поеду в лес, туда, куда с папой на охоту когда-то ездил, в Елистратиху. Деревушка в пяти километрах от трассы, что идёт от Семёнова до Ковернина. Пять верст по грязи в сапогах, от столба до столба, выйдешь на красивый угор, вокруг двадцать домов, крепких пятистенков, и большое озеро-запруда посредине.

Самый красивый и большой дом посреди деревни егеря Юрки Заводова, у него и отец егерем был, застрелился по пьяни. Дверь закрыта – хозяин в лесу, на окошке – стрелянные гильзы да мусор какой-то. Пройду задами, огородом, мимо баньки чёрной – и в лес. Перейдёшь речку Улангерь, дойдёшь до старого столетнего скита, сядешь.