Четыре туберозы
Шрифт:
— Мы вдвоём, — говорит она. — Разве это не сказка? Все далеко, и мы вдвоём.
Хромой генерал и полная старая дама в красной шляпе смотрят на нас с задумчивой старческой лаской. Может быть, они думают, что мы совершаем свадебное путешествие.
Обед кончился. Выходим в сад. Здесь только зацветает сирень. Круглые кусты шиповника словно в снегу.
— Шиповник цветёт, — говорит она нежно. — Здесь мы увидим вторую весну.
Мы идём, а из цветников, из травы, с песчаных дорожек встают тихие тени и смотрят на меня большими тёмными глазами. Кому расскажу
Вот здесь, у калитки, та, другая, которую хотел я забыть, однажды посмотрела на меня. Ах, только посмотрела и опустила ресницы. В траве гудели шмели, за соснами сверкало озеро, синее, синее в это утро.
В этот краткий, ничего не значащий миг я понял слово Неизбежность и тихо шепнул: «Навсегда». Помню, мы долго стояли с суровыми бледными лицами, в глазах у нас были слёзы, а на пристани кричал пароход.
Здесь он всегда останавливался по утрам и, белый, весёлый, кричал пронзительно и громко, как молодой сильный зверь. Однажды мы ездили на нём. Что это было за утро! У нас горели лица и стучало в виски, а вода дышала свежей северной прохладой. Озеро сверкало, как сапфир, пароход задыхался от радости. На палубе был праздник. Все улыбались. Даже синие глаза сурового капитана смотрели мечтательно и нежно. Он знал, что это утро счастья не повторится.
По этой дорожке мы всегда ходили после обеда.
Жёлто-бархатная пыль потоками струилась сквозь сосны, а озеро одевалось в голубые и жёлтые шелка. А на этом камне, на широком уступе, заросшем красноватым мхом…
Но со мною другая. Ах, тише… Сядь близко, закрой глаза и молчи. Слышишь, звенят бубенчики, — это в соседней деревне пасётся стадо. Слышишь тихие всплески, — это рыбаки выезжают на ловлю. Слушай музыку вечера. Может быть, само солнце запоёт сейчас старинную северную песнь, целуя воду алыми губами.
У неё розовеет лицо. Волосы на висках золотятся.
— Это не озеро, — говорит она, — это наше голубое, безбрежное счастье.
Медленно целует меня в губы, и в первый раз, в первый раз тоска кладёт мне на грудь свои холодные тяжёлые руки.
Первая белая ночь.
Мы устали, но не хочется спать. Сидим на берегу, на том же камне. Белым серебром сияет вода. Ночь как день, только смягчились все краски, и в белой прозрачности тонут сосны, и берег, и даль. А там, далеко за краем остывшей воды, сплелись розовые руки двух бессонных зорь.
Боже мой, мне нужно здесь быть одному.
Захолодевшей щекой она прижимается к моему лицу. У ней белокурые мягкие волосы — я не хочу их!
— Ты любишь? — спрашивает она тихо. — Я люблю тебя, — отвечаю я покорно.
Та, другая, имя которой Неизбежность, встаёт из тёмных бездн души и смотрит суровыми не прощающими глазами.
— Я люблю лишь тебя, — говорю я ей громко. — Бог и небо, и северная белая ночь знают, как я люблю тебя. Видишь, я плачу от любви…
Мне холодно, пальцы онемели, точно в мороз. Хочется уйти.
Она уходит неохотно — как можно спать в эту счастливую ночь?
В комнате светло. Где-то нежно звенят бубенчики —
— Завесь окно, — прошу я. — Вот так.
Мне хочется страшного сладкого сна. Глаза в темноте у ней чёрные, и я совсем не вижу лица.
Я люблю тебя, и Бог, и небо, и северная ночь видят, как я люблю тебя. Но не целуй моих рук и не смейся звенящим успокоенным смехом. Любовь, это — страшная вечная загадка. От неё всегда умирает смех, и она умирает от смеха.
Утро. На веранде хромой генерал пьёт первую чашку кофе и читает русскую газету.
Высокая женщина в розовом, — её не было вчера, — прищурив глаза, улыбается бледному гимназисту. Фрау Шварц хлопочет у столиков, позвякивая ключами; на пристани пронзительно и грустно стонет пароход. А над верандой, и над садом, и над озером — бледно-голубое, словно августовское, небо. Осеннее небо над расцветающей сиренью.
На ней белое платье. Золотые волосики на висках ещё влажны от купанья.
Только первое утро, но как я устал. Точно прожил здесь долгие месяцы одиноких страданий.
В её серых глазах томный, матовый блеск. Так смотрят женщины, которых много ласкали.
Она смеётся и по-детски лепечет:
— Солнце, солнце! Сирень совсем расцвела! Посмотри, какое сегодня небо, а мы ещё не были в парке.
Да, мне нужно и в парк.
По прямой аллее и направо. Так мы ходили когда-то.
Любимые сосны… Они не забыли меня, и высокие верхушки шепчут о чём-то важном, простом и печальном. Розовые колокольчики на тонких стеблях… Горькой свежестью миндаля пахнут длинные атласные чашечки. Мы делали из них букеты, а ночью бросали на подушки. Теперь я не сорву ни одного.
Женщина садится рядом. Долго смотрит на меня и произносит первые роковые слова:
— О чём ты думаешь? — спрашивает она подозрительно. — Со вчерашнего вечера ты не сказал мне ни слова. Разве для печали приехали мы сюда?..
Первое испытание. Переношу его твёрдо.
— Я просто устал, — отвечаю я, виновато улыбаясь. — Онемел от тишины. Ляг на мох, смотри в небо — оно такое нежное только на севере. Запомни его, люби его.
Мы остаёмся тут долго. Холодные руки тоски сжимают всё нещаднее. Хочется зарыться головой в мох и громко протяжно стонать. Пусть одни камни и сосны слушают меня. Зачем же здесь эта женщина? Кто сказал, что я люблю её? Кто посмел так преступно солгать?
День длинен. Завтрак, обед, вечерний чай.
Фрау Шварц кажется седым призраком. Я боюсь с ней встречаться глазами.
Она, наверно, вспомнила меня. Вдруг подойдёт и спросит: «А где же молодая дама, с которой вы приезжали три года назад? Может быть, она больна или умерла?»
Приехали новые гости — толстый офицер с чёрными усами, муж розовой женщины, которая улыбалась гимназисту, и высокий англичанин, худой как скелет, в белом фланелевом костюме. Веранда заперта. По дорожке медленно гуляет взад и вперёд хромой генерал. Это его прогулка перед сном.