Четыре туберозы

Петровская Нина И.

Потом всё было просто. Она одевалась и казалась маленькой гимназисткой, спешащей на урок. Потом я шёл за ней по лестнице и нёс чёрный кожаный сак.

Помню блестящие медные гвоздики — по три у каждого ремешка. Помню пустую утреннюю улицу и липкий мокрый асфальт. Ехали молча. Седой туман ложился на её щёки, и непроницаемо смотрели её суровые дневные глаза.

На вокзале почему-то пили чай. Рядом за столиком шумели инженеры, а в глаза мне тупо и прямо смотрело белое лицо вокзальных часов.

Только прощаясь, я увидел ещё её

улыбку — истомлённый трепет побледневших детских губ. Вот и всё. Когда поезд медленно отходил от платформы, я бросился за её вагоном. Надо было догнать, надо было сказать… Но огромная пустая телега для багажа загородила мне дорогу. Кто-то грубо схватил меня за плечо, и я очнулся.

И всё было грубо и просто в это осеннее утро.

ЛЮБОВЬ

Страницы из записной книжки

Слушайте: единственная связь, которая у меня осталась с вами, — это несколько белых страниц в записной книжке. В них я откликнусь на ваши испуганные голоса последними словами, что произнесу в этом мире.

Сегодня ночью, в огромном спящем городе, среди миллиона людей, вы искали кого-то с моим лицом и моим преступленьем, но уже не меня. Меня нет. У меня другая душа и наверно другое лицо. Хотя знаете, на мне ещё тот же чёрный сюртук и белый галстук, как вы видели в ту ночь. Только, должно быть, это очень смешно и жалко среди деревьев, запушенных снегом, в чистой тишине лесного ноябрьского утра.

Я сижу на земле. Она твёрдая, белая, и мне очень холодно. Но безумное волнение ночи всё ещё жжёт мою кровь и не даёт ей свернуться твёрдыми красными шариками. И пальцы мои двигаются свободнее, чем в ту минуту, когда я почувствовал в них холод чьей-то близкой смерти. Но об этом после. Я хочу быть последовательным от начала до конца.

Вы видели её мёртвую в моей комнате? Наверно, уже светало, а лампа всё горела ненужная и слишком яркая.

Я не затушил её, уходя. Вазу с фруктами на столе — помните? Большие красные яблоки, свежие и весёлые — они мне напоминали забытые и простые вечера детства. Как они были неуместны вблизи её закинутого бледного лица!

Все поразились как громом. Ведь в ту ночь был наш праздник, и многие из вас видели нас вместе — близкими, нежными, как всегда.

И вдруг — смерть, пятна крови на полу, и мы оба чужие вам, с новыми страшными именами.

Но, — уверяю вас, — я и сам не знал, что это случится. Мы ничего не знаем о себе. Ничего!

Завтра каждый из вас без всяких предвестий может ощутить в себе кого-то неизвестного. И этот новый, возникший из чёрных глубин всегда таинственной человеческой души, — спокойной рукой взломает кассу, убьёт родного отца, зарежет любовницу. И в меньшем — предаст друга или продаст свою душу за недорогую, но сходную цену.

Помните, мы сидели за столиком? Видели бутылку вина перед нами, весёлые звонкие рюмки и наши улыбающиеся лица?

Мы все умираем, улыбаясь. Такова наша эпоха. Её

имя запишется в истории человечества огромными буквами цвета крови. Давно, два года мы ведём один и тот же разговор.

«Симоне Ионин, любишь ли ты Меня?» — с тоской спрашивал Христос, пророчески проникая в позорную страницу будущего одного из любимейших учеников.

— Любишь ли ты меня? — спрашиваю я каждую встречу, всегда, предчувствуя близкий и страшный конец.

— Любишь ли ты меня? — спросил я её в ту ночь, и сердце сжалось тёмным предчувствием беды.

Она перегнулась через столик. Красивая, жестокая, с равнодушно-весёлыми глазами, и сказала:

— Конечно, но до предела.

Потом тонкая складка гнева легла над её бровями, а глаза задёрнулись холодной стеклянной плёнкой.

— Твоя любовь всегда была требовательная, грубая. Я чувствую, как она определяет вперёд каждый мой шаг и говорит: «Ты должна». Давай же, наконец, дадим друг другу свободу и не будем требовать ничего.

Тёмный холод залил душу, и из него не я, а кто-то пьяный от боли ответил покорно и тихо: «Дадим свободу… не будем требовать ничего».

Играют матчиш. Высокий человек в нелепом красном фраке машет смычком.

Крикливые звуки, как рои звонких мух, ударяются в стены и гладкие стёкла блестящих зеркал.

Я смотрю на неё длинным бессмысленным взглядом. Я точно наклонился над мёртвой и вспоминаю.

Нет боли, исчезло время. Мы вдвоём в маленькой комнате у голубого ночного окна. Внизу бледно-синей гирляндой опоясали площадь фонари. На открытом окне широкая ветка яблони, вся сквозная, вся в розовых нежных цветах. Приплыла луна огромная, бледная, жадная, зацепилась за ветки и смотрит.

— Разве так бывает, — смеётся она. — Это красивый японский рисунок, а не городская весенняя ночь.

— Разве так бывает, — говорит она серьёзно, глубоким музыкальным голосом, и лицо её, голубое от луны, чётким рельефом выступает из тёмного угла. — Нет ни тебя, ни меня. Нет воли ни твоей, ни моей. Мы — одна струна, поющая о любви.

Я наклоняюсь низко. У меня нет слов. Мы — одна струна, поющая о любви… Целую её колени. Тёплое, таинственноблизкое тело сквозь гладкое твёрдое платье, и знаю — нет, предела не будет разлуке ни в жизни, ни в смерти.

…Чужое лицо с жестокими смеющимися губами близко, как в страшном сне, от которого не можешь, не можешь проснуться.

Всё играют, играют матчиш, всё бьются в виски горячие красные волны. Весь зал со столиками, с людьми, с низкой эстрадой, уставленной пыльными пальмами — одна больная голова, которая мечется в предсмертном бреду.

— Ты умираешь? — насмешливо спрашивает она. — Я не люблю погибающих. Я люблю бодрость, счастливые лица, вечно юную улыбку жизни.

— О, если бы как ты — хотеть только одного счастья! Разве я завтра не была бы счастливее вас всех? Но я не хочу счастья. Твоего жалкого счастья, скованного страстью раба.