Четыре
Шрифт:
Вечером приехал на пыльном уазике «Патриот» Василий Абдурахманович. С ним приехал и встревоженный, взъерошенный Витя. Пока они с Настей обнимались и делились новостями, как брат с сестрой, директор детдома излагал нам суровую и подлую действительность.
– Мне придется забрать Настю… – начал он, но немой вопрос в наших глазах был настолько сильнее всего того, что мы с Аглаей могли сказать, что он на какое-то время потерял дар речи.
Опустил глаза в пол и стоял, как нашкодивший школьник, переминаясь с ноги на ногу.
– Дело в том, что они раньше вас подали документы на удочерение. У них преимущество.
– И деньги… – добавил я.
– Большие деньги, – согласился
– Они вот так прямо хотят усыновлять-удочерять больных русских детей? – с непримиримой ненавистью в голосе спросила Аглая.
– Они обеспечат ей дорогостоящее лечение, – предположил я, уже начав смиряться.
– Вы что, дурак? – рубанул вдруг Василий Абдурахманович.
– В смысле?.. – удивился я.
– В прямом! – раньше меня догадалась Аглая. – Тут ты будущего не видишь, футуролог! – В ней включилась сварливая жена.
– Они дадут ей умереть. Первым умрет пораженный мозг, а там…
– А там?.. – стало доходить до меня.
– А там они посмотрят, не поражены ли другие органы, которые можно использовать… чтобы… продлить жизнь богатому человеку… Они, между прочим, оплатили и первый курс лечения. Ну… им метастазы не нужны…
– И еще страховку получат… – вбила последний гвоздь циничного капитализма в мое сердце Аглая.
Я посмотрел на Настю. Она показывала Вите игрушки, весело щебетала, но, мне кажется, знала, что ее хотят удочерить «на запчасти»…
– Вообще, они раньше здоровых брали. А теперь вот ограничения. Государство стало детей защищать. Но больных – с целью дорогостоящего лечения – можно.
– А все эти фонды… Ну, по телевизору… Ну… деньги собирают? – Мне нужно было переварить этот яд. Или – этот ад?
– Фондов – несколько, детей – тысячи, – вразумил меня Василий Абдурахманович.
Когда мы уже пили чай, приехал Николай Петрович. Он прибыл с замечательной идеей. Чтобы высказать ее не при Насте, он пригласил меня и Василия Абдурахмановича на перекур на улицу, хотя сам не курил. Там же сразу поделился:
– Я предлагаю обострение!
– У Насти? – догадался я.
– Конечно, мы положим ее на время в больницу. Я… – он перешел на хриплый шепот, – я обеспечу нужные анализы несмотря на то, что сейчас они более чем удовлетворительные. Это позволит нам выиграть время. Мне нужно пару дней…
– Но как бороться с органами опеки? Если им уже заплачено, а доказать мы ничего не можем? – усомнился я.
– У меня тоже есть связи, я их включу, – задумчиво сказал директор детдома, точно именно в этот момент он нащупывал в своем сознании эти самые связи. – Давайте так. Вы можете уехать куда-нибудь хотя бы до завтра, пока Николай Петрович всё подготовит в больнице?
Я тоже включил все возможные связи в своей голове:
– Да, у моего друга есть квартира в старом доме, где нас никто не найдет.
– Вот! Я вас не нашел, сегодня… Еще бы свидетеля…
– Есть такой человек. Наша соседка. Ее зовут Гертруда Ивановна, мы прямо сейчас к ней зайдем и всё объясним.
– А она поймет? – усомнился Николай Петрович.
– Она за больного ребенка армию остановит, – успокоил я. – И – она друг нашей семьи.
Я впервые произнес слово «семья» в том понимании, в каком его произносят по-настоящему семейные люди.
Гертруде Ивановне долго ничего объяснять не пришлось. Она не только всё быстро поняла, но и мгновенно наполнилась праведным гневом, который выразила явно ей не присущей, но выражающей, видимо, крайнюю степень ее ненависти фразой:
– Сталина на них нет!
Аглая, когда я призвал всех собраться, тоже не задавала лишних вопросов. Есть всё же женщины не из киносериалов, в которых правнучки
Дом, в котором мы решили укрыться, принадлежал моему богатому другу и однокурснику. Он отстоял его от сноса другими богатыми людьми, которые хотели построить на его месте очередную стеклянно-бетонную пустышку под офисы и магазины. Это был старый кирпичный дом, построенный еще в царские времена при одном из заводов, которого уже не было. Завод снесли, но вот с домом не получилось. Товарищ мой разрешил мне приезжать туда и жить сколько угодно. Для этого он держал свободной одну из реставрированных им квартир. Там я прятался сначала от собственного развала, развала супружеских отношений, затем от одиночества и желавших меня пожалеть, а также от тех, кому от меня было что-то надо, а таких было большинство. При этом им было абсолютно наплевать, что я сам нуждался в помощи. Однокурсник мой по этому поводу говорил: «Разбогатей или начни умирать, и тогда узнаешь, кому ты действительно нужен».
Я был не совсем согласен с «разбогатей», но он делал к этому дополнение: «Серёга, некоторым хочется дать денег, а некоторые просят так, как будто ты им с прошлой жизни должен». У меня таких денег никогда не было, поэтому я не очень понимал. Разве что теоретически. Но за пребывание в конспиративной квартире, как мы ее называли, денег он с меня не брал. «Напишешь об этом доме когда-нибудь в книге, если снова решишь заниматься этим бесперспективным делом – писательством», – улыбался он.
И вот я пишу об этом двухэтажном доме красного кирпича, у которого была не только история, но и немного напуганная возможным сносом душа, отчего окна тревожно смотрели на несколько лип рядом с ним, что тоже были спасены от вырубки моим другом. Липы были чуть младше дома. А на краснокирпичных стенах сохранились свидетельства эпох – как теперь называют, граффити – разных поколений, разных возрастов. Например, поздравление с Первым Мая из 1973-го или имя Вася, датированное 1924-м. Из дореволюционного – невероятным промыслом сохранилась табличка с осыпавшимися правилами проживания в этом доме.
Я всегда находил в нем не только убежище, но и некое погружение не только в историю, но и в собственное детство, потому что проходил мимо этого дома тысячи раз и даже заглядывал в его поседевшие от пыли и времени окна. Аглая домом была восхищена, а Настя почему-то немного напугана.
– Он как будто из фэнтези, – пояснила она, – зайдем – и потеряемся… Там какие-нибудь временные порталы…
Из этой фразы я сделал вывод, что она читала не только сказки, но и фантастику. Но у этого дома была еще одна тайна, о которой знал из всех присутствующих только я. И мое чутье, которое редко меня подводило. Имея под собой не аналитические знания, а абсолютно иррациональные, заставило меня выдвинуть из стены кирпич под лестницей в подвал и из холодного тайника достать завернутый в масляную тряпицу наган образца 1895 года, смазанный барабан которого исправно вращался, боек не спилен, а патроны были свежими и блестящими. Кто-то его спрятал в девяностых годах позапрошлого столетия, мой друг нашел наган в девяностых годах двадцатого века, когда именно такая штука могла пригодиться предпринимателю. И вот теперь я, исходя из какого-то своего иррационального чутья, положил его в карман плаща. И – не пожалел об этом буквально полчаса спустя.