Четыре
Шрифт:
Когда мне сказали, что (прости, Господи) Настя стоит каких-то больших денег, я сразу понял, что за ней придут. И они пришли. Их было двое. Один молодой и развязный, второй – крепкий седоватый молчун, прошедший мясорубку девяностых. Он и молчал, говорил молодой и «распальцованный». «Первоходка» – так их называют. Криминальный мир в нем есть, но он там всего лишь «торпеда». Раньше говорили «шестерка». Молодой – в вышедшей из моды даже среди братков кожаной куртке, седой – в долгополом модном плаще от какого-нибудь дорогущего бренда.
Думаете,
– Пойдем покурим на улочку, – ехидно пригласил молодой с лестничной площадки.
Я набросил свой плащ, в кармане которого дремал револьвер, отмахнулся от вопросительного взгляда Аглаи и вышел из подъезда. На улице увидел седого, он стоял рядом с черным «рэндж ровером».
– Девочка не твоя, зачем увез? – начал с ходу молодой и задиристый.
– Твое какое дело? – невозмутимо и вполне спокойно ответил я.
– Мое? Я представляю людей, которые заплатили большие деньги, чтобы ее усыновить.
– Удочерить, – поправил я. – Я тоже подал документы на удочерение, и мне по барабану, чьи интересы ты представляешь.
– Слышь, ты точно ничё не попутал? – Их так никто и не научил разговаривать.
Седой равнодушно молчал.
– А ты хорошо подумал, прежде чем сюда приехать? Подумал о том, что тут может оказаться вовсе не ботаник, как ты себе представлял, представитель людей, которые покупают детей?!
Моей игры слов он не оценил. Не мог – априори. Но про «не ботаника» понял. У них схема отработанная и тупая – усилить наезд и дезорганизовать оппонента.
Для начала он смачно сплюнул под ноги так, что даже седой брезгливо поморщился. Тот, похоже, и на зоне, и в остаточной жизни понял преимущество хороших манер.
– Слышь, мы же и тебя, и бабу твою!.. – Начал молодой и достал из кармана куртки тертый «макаров», но наглым пузом уперся в выставленный мной ствол нагана.
– Тихо, – почти неслышно сказал я, и это возымело большее действие, чем его громко. – Знаешь, чем мы с тобой различаемся?
Он только сопел.
– Ты готов убивать, но не готов умирать. Ты тупо веришь, что по жизни будет фартить, от твоей молодой наглости, но это не так. А различаемся мы тем, что я готов умереть. Умереть хоть сейчас.
– За какую-то больную девчонку? – скривился молодой.
– За свою больную дочь. Самое страшное для тебя, что мне не страшно, я уже умирал и умираю каждый день.
– Ты чё, тоже смертельно больной?
– На всю голову, – на его языке ответил я.
Молодому нужна была помощь, и он оглянулся на старшего, который продолжал невозмутимо и равнодушно смотреть на происходящее в пяти метрах от нас.
– Чё, пристрелить его? – как-то нерешительно спросил молодой.
– Пристрели, – равнодушно разрешил старший, но в этот момент первым выстрелил я – пока что в ногу молодого, в ступню.
От неожиданности он сразу рухнул и в этот момент лишился пистолета,
Выдав тираду мата и оскорблений, молодой исчерпал энергию наезда, с трудом встал на одну ногу. В этот момент из подъезда с мобильником в руках вышла Аглая. Она была еще спокойнее седого. К нему она и подошла. Молча протянула ему мобильник, который он поднес к уху и выслушал всё, что ему оттуда сказали. Седой вдруг бросил на Аглаю не ожидаемый взгляд вожделения или пренебрежения, а – сдержанного уважения и каким-то особо вежливым движением вернул ей телефон, слегка склонив голову. Ровно на столько градусов, на сколько ему позволял его статус.
– Поехали, – сказал он растерянному молодому с кровавой дыркой в ноге и спортивном ботинке.
– Как? – удивился тот.
– Так, – холодно ответил старший. – Ключи кинь, стрелок… Газ такой клешней не выдавишь. – На какой-то момент он снова стал тем, кем сейчас был молодой. – На «свадьбе» без нас разберутся… Волыну подбери и сразу в карман, чтобы людей не раздражать.
– Э… Да как так-то?! – еще пытался возмущаться молодой, утло хромая к машине. Он, похоже, даже не понял, что его старший говорил на жаргоне не о свадьбе, а о суде.
Открыв дверцу машины, седой бросил на нас равнодушный, а на молодого ироничный взгляд.
– В людях разбираться учись, – дал он совет молодому, сделав ударение на «я».
Когда они уехали, оставив на асфальте несколько капель крови, я посмотрел на Аглаю, потом на мобильный в ее руке и спросил, кивнув на телефон:
– Что это было?
– Звонок из прошлого, – улыбнулась она, красиво ткнув указательным пальцем в наган: – А это что было?
– Выстрел из прошлого, – ответно улыбнулся я.
В это время из подъезда вышла Настя, она широко улыбалась.
– Я знала, что всё хорошо закончится и вы победите, – заявила она.
– Дочь футоролога, – буркнула Аглая, вернувшись из прошлого в настоящую маму.
Старый дом из красного кирпича, похоже, на какое-то время забыл о своем прошлом. Он тоже любил короткие мгновения простого человеческого счастья.
Николай Петрович вызвал нас в больницу через несколько дней, когда мы тонули в судебных тяжбах. Он был очень расстроен и подавлен. С огромным трудом провел нас к себе в ординаторскую через антиковидные заслоны.
– Вам надо с ней повидаться. Она в реанимации.
– Что, совсем плохо? – спросил я, хотя знал ответ.
Николай Петрович какое-то время собирался с мыслями и, видимо, чтобы они лучше собирались, расстегнул пару верхних пуговиц своей больничной униформы на груди.
– Всё это время вы были для Насти плацебо. Понимаете? И не только она, я поверил, что это сработает. Ведь анализы стали кратно лучше. Но…
– Совсем плохо? – всё же с надеждой в голосе спросила Аглая.
– На данный момент – очень… – глухо выдохнул доктор.