Четыре
Шрифт:
– Второго…
– Их тут и так два, – сначала не понял Николай Петрович, – а вместе со мной – три… А-ах! – догадался он. – Тогда уж надо бы цесаревича Алексея, он ведь был неизлечимо болен.
– Как Настя, – привел я к логической запятой, – в игру которой вы с Василием Абдурахмановичем втянули совершенно посторонних людей. Вы понимаете, в какое положение вы нас поставили?
Николай Петрович вздохнул так же, как совсем недавно Василий Абдурахманович:
– Вы можете всё прекратить в одну минуту. И… вы подумайте… в каком мы с ним положении. В сущности, ее ведь уже не должно быть. Господь ее придержал здесь. –
Представляете? – Он посмотрел на меня как на тайного союзника.
– С трудом. Но при чем тут вся эта больничная Санта-Барбара? – резонно спросил я.
– Вы не посчитайте меня сумасшедшим… Но… Я полагаю, что ей каким-то образом подсказывают еще неродившиеся дети.
Он удивился тому, что я не удивился.
– И бабушка, – дополнил я.
– И бабушка, – согласился он. – Бабушка, вероятно, была сильно верующей.
– Как все русские бабушки – либо сильно верующие, либо атеистки-коммунистки.
– Нет, есть еще категория хранительниц обрядов и традиций. Ну – куличи и пасхи, ходить на воскресные службы, но не забывать и про демонстрации Первого Мая…
– Согласен… Но, Николай Петрович, мы с Аглаей Ивановной, ну… – я подбирал слова, – почти решились… Хотелось бы знать, какой прогноз…
– Да какой прогноз?! – подскочил доктор, вытащил из ящика стола папку и снимки, – Вот, посмотрите, какой прогноз. – Он держал передо мной черную пленку томографии, на которую я мог смотреть даже глупее, чем баран на новые ворота.
– И что там? – напомнил я о своей некомпетентности.
– Ах! – опомнился Николай Петрович. – В общем, как я уже сказал, эта опухоль ведет себя абсолютно непредсказуемо. Вот снимок до терапии, вот после… Операция…
– Доктор, какой прогноз? – покачал я головой.
– Никакого! Я не знаю! Но когда ей стало вдруг необъяснимо легче… Мы… Я и Василий Абдурахманович… мы приняли правила игры Насти. И она сама нашла вас…
Я вспомнил пелену дождя у монастыря.
– Мы встретили Настю в ненастье. – Ничего, кроме этого каламбура, у меня в голове не было.
– И тут у нас еще ковид… Я вас-то сюда смог провести, соврав, что вы из Роспотребнадзора, – напомнил он, а я ответил другим каламбуром:
– И нам поставили на вид колючий всем нам неведомый ковид…
Я поднялся. У меня был еще главный вопрос.
– Если вдруг ей станет плохо?
– Вот мой номер. – Николай Петрович протянул визитку. – Будете оформлять опекунство? – в свою очередь, с надеждой спросил доктор.
– Похоже, Аглая Ивановна ее уже удочерила…
И вот ты идешь по замершему, спрятавшемуся под маски и по домам городу и пытаешься понять, что же с тобой произошло во время этого акта Апокалипсиса. На душе всё та же неизбывная грусть от собственного существования и понимание того, что человечество окончательно оболванили и ведут на убой. Но человечество со щенячьим восторгом бежит к краю пропасти, как индейцы за бусами от конкистадоров. С другой стороны,
Порядочный человек в таком случае не преминет зайти в бар, чтобы разбавить густоту происходящего рюмкой-другой горячительного. Пожалуй, еще лет пять назад я так бы и сделал, но сегодня я пошел в храм, к своему другу и однокашнику – священнику отцу Владимиру. Он отличался от других священников тем, что умел абсолютно раствориться в своей пастве, быть одним из, а не одним над. Вот только маску даже на службе он не снимал, как рекомендовалось.
Еще бы, когда-то он еле выкарабкался из астмы, что и привело его в храм, а не на серенькую должность в миру, и теперь Бога лишний раз и неоправданным риском не искушал, хотя к смерти относился привычно и философски, как все настоящие христиане. Некоторым ушедшим он даже завидовал, потому как был уверен, что они успешно и точно совершили переход к Богу. Мы дружили. Он приходил за советом ко мне, а я к нему. Я считал, что Бог действует через него, а он – что и я не лишен такой связи, но по своему роду деятельности. Впрочем, как мы порой шутили, отец Владимир работал на Главпочтамте, а я был радиолюбителем. Но он был нужнее и Богу, и людям, потому как бабули, которые с трудом выводили каракули имен на поминальных записках, шли на Главпочтамт – в храм. И правильно делали…
Увидев меня еще с амвона во время службы, он улыбнулся одними глазами над маской и даже озорно подмигнул, а после службы вышел ко мне не только возвышенный, но и немного веселый.
– Причастников нынче мало, в Чаше много остается, – пояснил он после литургии.
– Ты не боишься? – напомнил я о пандемии.
– Боюсь, но что делать? Врачи тоже боятся, но делают свою работу. Они лечат тела, мы – души. Страшнее было, когда вообще храм на замке был. Вот уж картина конца света! Непривычно, конечно, видеть прихожан в масках, но ты же знаешь, сколько нашего брата уже полегло.
– Да, как на войне, – согласился я.
Выслушав мою историю, отец Владимир продолжал улыбаться:
– И чего ты пришел? Ты еще сомневаешься, что тебе делать?
– Не знаю, – честно ответил я.
А он спросил о том, что было важнее:
– А девочка-то крещёная?
– Не знаю, – опять ответил я, – но я же сказал, где мы ее встретили. Плюс история верующей бабушки…
– Да-да… – задумался отец Владимир.
– Что – да-да? – занервничал я.
– Венчаться тебе надо…
Я даже забыл на пару минут, как дышать.
– Да вы что, с ума все сошли? Один в загс отправляет, другой – сразу венчаться.
– Тихо-тихо, – стал успокаивать меня священник, положил мне руку на плечо. – Я же заметил, что ты светишься. Я тебя сто лет таким не видел. Ты раньше в храм приходил, и у тебя на лице было написано: мне еще не пора, мне всё тут надоело.
– Да! И скоро всему этому кирдык! – сказал я батюшке.
– Ты с этим можешь что-то поделать?
– Нет…
– А с судьбой девочки и с тем, что ты в кои-то веки влюбился, – можешь.