Чей мальчишка? (илл. В.Тихоновича)
Шрифт:
Здоровых начали осматривать. Офицер и одноглазый конвоир шли вдоль строя, у каждого щупали мускулы на руках, зачем-то ударяли палкой по коленям и заставляли приседать. Военнопленных с рыхлыми мускулами, а с виду здоровых и рослых подвергали «испытанию». Одноглазый вытаскивал слабосильного из строя и с размаху бил тяжелым кулачищем по голове. Устоит на ногах — обратно в колонну. Упадет — конвоиры гонят его пинками к изгороди, где ждут своей участи больные.
Дошла и до Саньки очередь. Эсэсовец сам ощупал взглядом озябшую фигурку, ехидно ухмыльнулся:
— Русс-Иван гут…
Он сказал что-то одноглазому. Тот выдернул Саньку из строя и, молча ударив палкой по обнаженной спине, толкнул его к раненым. Они стояли длинными шеренгами вдоль колючей городьбы, многие уже успели, не дожидаясь команды, натянуть на себя рваную грязную одежду. Раненым приказали сесть тут же, на снегу, а здоровых погнали к сараю. Потом и офицер с черепом на фуражке, и конвоиры — все немцы ушли из загона в дощатые времянки, над которыми с самого утра висел дым.
В полдень, хотя солнце и пряталось где-то за тучами, потеплело. Выпавший на рассвете снег начал таять. Раненые поднимались на ноги, искали место посуше, но тут же падали на мокрую землю, в хлюпкие лужи: на вышке вдруг оживал пулемет и сыпал над головами людей свинцовым градом.
Перед вечером откуда-то из ближнего колхоза пришли две груженые подводы. Лошади остановились возле сторожевых времянок, к телегам стали сбегаться охранники. Ветер приносил в лагерь обрывки фраз, резкие выкрики: немцы о чем-то спорили между собой. Потом, ссадив с телег подводчиков, конвоиры погнали лошадей к лагерным воротам.
У ворот подводы остановились, и тогда Санька увидел, что обе телеги доверху нагружены свеклой.
Однако охранники не спешили открывать ворота в лагерь. Мешкали. Зачем-то принесли охапку соломы. Ведро. Вот один конвоир взял пучок соломы, обмакнул в какую-то черную жидкость и привязал его к хвосту лошади под самую репицу. Такой же жгут соломы заложили под хвост второй лошади.
Распахнули ворота. И вдруг под хвостами у лошадей вспыхнули соломенные факелы. Шалея от боли и страха, животные кинулись в лагерь. А стоявшие у ворот немцы гикали, улюлюкали, неистово хохотали…
Лошади метались по лагерю, сшибали людей, топтали копытами, увечили. Но люди не шарахались от подвод, а бросались им навстречу, цепляясь за грядушки и падая под колеса.
Одна лошадь с разгона наскочила на изгородь, ткнулась головой в колючую проволоку. Пятится, приседая на задние ноги. Хомут сползает на голову; оглобли зацепились за городьбу, не пускают. У телеги — людское скопище. Сотни костлявых рук тянутся к свекле.
Саньку прижали к изгороди, и он не отрывался от нее, бросая пугливые взгляды на суматошный загон. Внезапно в самой середине толчеи Санька увидел зеленую фуражку. Работая изо всех сил локтями, Егоров пробивал себе дорогу к подводе.
Вот он вскочил на телегу и крикнул, багровея от натуги, будто взвалил себе на плечи тяжелую ношу:
— Над нашей бедой тешатся враги!
Осанистая фигура пограничника качнулась вперед, и он взмахнул руками, словно норовил взлететь над этой обезумевшей от голода толпой.
— Това-а-рищи-и-и! — взметнулся над лагерем его басистый голос.
Люди оторопели, услыхав родное, зовущее слово, за которое здесь, в неволе, платятся жизнью. И хотя сзади многие пленные продолжали еще напирать, но те, кто стоял возле телеги, подняли головы вверх, откуда летели смелые призывные слова.
— Товарищи! — еще раз бросил пограничник в толпу это берущее за сердце слово. — Конвоиры устроили людоедский спектакль. Сбежались к воротам. Хохочут… Не теряйте в себе человека! Будем людьми до конца…
Притих людской водоворот. Присмирел. Откатывается назад, как морской прибой от встречного ветра. Больше не тянутся костлявые руки к телеге. Потухла в глазах голодная жадность. Некоторые достают из-за пазухи сырые грязные свеклины, бросают их в телегу, к ногам пограничника. А его голос уже повелевает:
— Станьте в очередь! Каждый третий бери одну свеклину и раздели ее с товарищами!
Егоров спрыгнул с воза, и Санька опять потерял его из виду.
Лошадей держали под уздцы. Напуганные огнем животные вздрагивали и храпели, но уже не бились в оглоблях, как несколько минут назад. Пленные подходили к подводе, брали с воза свеклу и, отойдя в сторону, разрезали на равные дольки.
Кто-то сунул Саньке в руку ломтик — пунцовый, с розовыми прожилками. Сочный… Хрумкает…
Обе телеги опустели, и два красноармейца повели лошадей к воротам.
Конвоиры только теперь, видно, спохватились — поняли, что их оставили с носом. Свою злобу они выместили сначала на тех, кто пригнал лошадей к воротам. А потом вдруг с ближней вышки плеснулась пулеметная очередь. Еще одна… Отозвался пулемет на второй вышке.
Санька втянул голову в плечи: над ним, в проволоке, дзумкнула пуля. Вторая чиркнула по столбу, оставив на нем косую рваную рану. Он отскочил от столба и только теперь увидел, что пленные лежат вповалку на земле, будто их всех сразу скосила первая пулеметная очередь.
Он упал возле изгороди, прижался щекой к холодной размякшей глине. И вдруг услыхал сзади приглушенный голос пограничника:
— Как стемнеет, ползи за сарай к третьему столбу… Там лаз сделали…
Смеркалось. Опять повалил снег — клочкастый, липкий. Загон окутало сумраком и зловещей тишиной. Пулеметы на вышках теперь молчали. Отдыхали после злого торопливого лаянья. Только изредка над лагерем вспархивали белохвостые ракеты.
Санька подполз к третьему столбу и увидел под колючей городьбой углубление. Землю тут скребли чем-то тупым — камнем или палкой: дно рытвины бугристое, поковырянное будто невзначай.
Звенит тишина. Санька подполз к углублению. Замер. Кто-то тронул за ногу. Требовательный шепот торопит:
— Лезь скорей…
Санька оглянулся. Следом за ним ползли еще два пленника. Как ящерица, он шмыгнул под проволоку и пропал в снежной кутерьме.
Нынче на исходе дня забрел на подворье Кастуся дед Якуб, сосет чубук березовой трубки, утешает бабку Ганну:
— Дошлый он, Санька-то. Выкарабкается из беды.
Бабка Ганна тужит:
— За проволоку пихнули. Оттуда не выпрыгнешь…