Чей мальчишка? (илл. В.Тихоновича)
Шрифт:
На дворе шумит непогода. Свечерело. В избу неслышно, по-кошачьи вошла нелюдимая темень. Бабка Ганна не зажигает лампы. Нельзя. Запретный час уже… Якуб не спешит домой. Не хочет сидеть один, как барсук в норе. Тянется к людям.
— Слышь-ка, Ганна, — говорит Якуб, — завяжи в узелок еду. Завтра пойду к лагерю. Может, передам…
Кто-то тихо толкнул дверь в сенцах. Еще раз — сильней. Бабка Ганна прильнула к окошку. Пусто на дворе. Вышла в сенцы. На крыльце топчется кто-то.
— Открой, бабуля…
У старухи дрожат руки. Ищет впотьмах засов, щупает холодный простенок. Отворила дверь — на пороге… снежный мохнатый мужичок. Кинулся к бабке Ганне, обнимает за сухие плечи.
— Сердешный, — шепчет она.
Тянет его в избу за руку. Дед Якуб ради такого случая опять набивает трубку самосадом.
— Вишь, какой он герой… Сказывал, не пропадет. Так оно и вышло…
Санька стянул с плеч мокрую стеганку, сбросил с головы шапку. На иззябшее тело дохнуло домашним теплом. Сел возле загнетки снимать сапожишки и сразу весь завял. Голова падает на грудь, руки не слушаются. Разморило Саньку в тепле, наваливается на него дрема. Кое-как стащил один сапог. Ухватился за второй и — уснул, сидя на полу.
Проснулся днем в боковушке, на кровати, где, бывало, спал Кастусь. Высунул голову из-под одеяла, смотрит в окно. На дворе, как и вчера, мокрое месиво со снегом пополам. Прячется опять под одеяло — в теплое гнездо. А перед глазами — зеленая фуражка… Как-то он там, Егоров?
Бабка Ганна стучит посудой на загнетке. Завтрак готовит. Кличет Саньку. А он выскочил из боковушки и — в сенцы. Карабкается по лестнице на чердак: там в углу, под перекладиной, тайничок. Сунул руку — пусто. Нету самовзвода. Пропал… Вот ведь незадача!
После завтрака в поветь ушел. Рубит дрова, а сам все про Егорова думает. Небось, ждет его с наганом пограничник… Кто украл? Может, бабка перепрятала? Нет, не должно. Она и на чердак-то не залезет.
Принес дров, воды два ведра и заторопился к Владику.
Владик всегда что-нибудь мастерит: строгает, пилит, сколачивает. Вот и нынче…
В руках у Владика фанерный кузов балалайки-самоделки. Гриф к нему прилаживает. Фабричный. А струны из электрического провода…
— Били там? — спрашивает Владик.
Санька отрицательно качает головой.
— Пленных мордуют. Одному самовзвод обещал передать, а он пропал. Весь чердак обшарил — нету.
Владик смеется:
— Я унес… У себя прячу…
— Значит, цел он?! — Санька так и подскочил на радостях. — Егорову отнесу. Пограничник там один в лагере. Комиссар, видно: за всех хлопочет…
— Как же ты передашь?
— Их на Друть погонят, мост строить. И я с дручанцами туда пойду…
Через полчаса Санька шагал по главной улице мимо комендатуры. За пазухой он нес тяжелый семизарядный наган.
Утром, сунув в карман краюшку хлеба, Санька с лопатой на плече засеменил на площадь. Приходит, а там — ни души. Тихо на подворьях! Не голосят бабы. Не хлопают выстрелы. Видно, угнали дручанцев на реку. Опоздал Санька.
Мимо два мотоциклиста промчались. Куда-то на восточную окраину торопятся. Из ворот комендатуры выехали колымаги. В них — автоматчики. На заречную улицу катятся широкие фуры. А вон Залужный шагает из управы в комендатуру. В новом дубленом полушубке. На ногах — белые чесанки с калошами.
День скоротал в повети. Орудовал стругом, обфуговал новый поручень для ухвата: старый сломался у бабки Ганны. Едва смерклось, нырнул в боковушку. А утром вскочил ни свет ни заря, снова бежит на площадь. Нынче уж он не опоздал. Топчется на снегу. Поглядывает на соседний проулок — скоро будут гнать людей… Однако время идет, а рабочую команду немцы не собирают. Уже совсем обутрело. На площади — пусто. Что случилось?
На дворе у бабки Ганны он столкнулся с Якубом. Старик прищурил хитрые глаза, кивнул на лопату:
— С какой позиции?
Санька, не раздумывая и не колеблясь, обо всем рассказал старику.
Дед Якуб неторопливо набил трубку самосадом, достал из кожаного кисета огниво, кремень, отщипнул кусочек трута. Шаркнул огнивом по камешку, и он — серый, невзрачный на вид — брызнул красным горячим дождем. Пыхая трубкой, старик раскрыл загадку, которая мучила Саньку. Оказывается, теперь немцы угоняют дручанцев на Друть на целую неделю.
— Подожди до субботы, — советует он. — К новой партии приладимся. Найдем пограничника. Верь…
— Бабке Ганне не говорите, — просит Санька. — А то не пустит…
Дед смотрит на Саньку прищуренным взглядом. Седые с прозеленью усы, пожелтевшие снизу от курева, топорщатся. Под ними прячется хитрая улыбка.
— А зачем говорить? Наше дело мужчинское, а она — женщина…
В субботу утром старик поднял Саньку в такую рань, что еще даже воробьи спали под стрехой. Видно, боялся опоздать. Рисковое дело затевает, оголец! Как тут не помочь? Нет, Якуб не будет стоять в стороне. Надо выручать людей из беды… Без проволочки.
Бабка Ганна напихивает в холщовую торбу еды на двоих. Пеняет старику:
— Кому помогать идешь, старый пехтерь?! И мальчишку тянешь за собой…
Старик запальчиво перечит:
— Читала на заборе объяву? У меня спина не казенная, чтоб по ней резиновая палка плясала. Под перекладиной качаться тоже нету охоты. Сходим покопаем, чтоб им могилу выкопали…
На площади уже выстраивали рабочую команду. Людей в колонне — не густо. Санька насчитал всего двадцать семь человек.
Прошлый раз, когда Санька попал в ловушку возле керосиновой цистерны, он старался вырваться из колонны. И ушел-таки. А сейчас боялся, как бы его не вытолкнули конвоиры. Лез в середину, поднимался на цыпочки, чтоб казаться выше ростом. Даже грудь выпячивал, как солдат.