Числа и числительные
Шрифт:
— Зимой?
— Нет, зимой — просто так в гости.
Опять пытаюсь разозлить его, расшевелить, понять, в чем дело. Спрашиваю небрежно, с кем это она там в баню и кто ее ждет возле родительского дома. Он хмыкает.
— Ничего и никого, понимаешь? В бане она с сестрой — по три-четыре часа. Они там и попарятся, и помоются, и мужьям кости перемоют. Оттягиваются без мужиков. И у матери…
Он же звонил, она там была, точно-точно. Ну, раз позвонил, два. А потом перестал. Потому что смешно же. Будто ей нельзя к родителям сходить.
Сегодня тоже пятница. Он специально на работе распихал все дела, скомандовал, что и кому. А сам — домой. Купил выпить, закусить. Просто так, без повода. Соскучился же. Пришел, а дома никого. Ни жены, ни детей. Он даже звонить никому не стал. Потому что привык уже. Она либо у сестры, либо у матери. А где еще — с детьми-то? Сел, сам себе сделал закуски, налил, выпил в одиночку. И вдруг стал думать, как станет жить, если автобус их попадет в аварию. То есть, вот сейчас позвонят, откашляются в трубку и скажут суконным голосом, что была, мол, авария, что автобус занесло, а там лесовоз шел тяжелый. В общем, все погибли. Жена и дети. Все.
— И ты понимаешь, мне не было страшно… Я стал обдумывать на полном серьезе, как буду жить, что делать. А что — мне всего лишь тридцать пять. Я же еще…
— Ну?
— И тут они пришли.
— А ты?
— А я поругался, когда она ткнула мне, что в одиночку пью, хлопнул дверью — и к тебе. А куда мне еще, если не к друзьям?
— На то и нужен друг, ага. Ну, тогда еще по одной, что ли?
— А можно, я у тебя переночую? Пусть теперь она подождет…
Двенадцать
— Шапку — долой! — внезапно раздался окрик сзади. И через мгновение, почти без паузы. — Стоять! Предъявиться!
Я замер, чуть даже присев от неожиданности. Обернулся на окрик. За спиной какой-то патруль, что ли. Идут, много их, все в гражданском, в темном, выстроившись поперек улицы. И, главное, нет почему-то больше никого этим вечером рядом. Один я здесь. Мне кричат, выходит.
— Это вы мне? — все еще надеясь на ошибку какую-то, спросил я. Ничего же не понятно. Только из метро вышел. Только поднялся по улице…
— Тебе, тебе, — они уже близко, уже окружили, уже смотрят в лицо пристально и с усмешками нехорошими.
— Ты, что ли, иудей? А?
— Как это? С чего вы взяли? Русский я…
— Тебя о национальности и не спрашивает никто. В паспортах нет национальности. Ты колокола слышишь? Крест — видишь? — ткнул вверх рукой тип в длинном черном пальто со шляпой в руке.
— Колокола? — непонимающе переспросил я.
— Может, он глухой, а? Братцы, может, больной он, а? — тут же заблажил самый молодой и самый накачанный, крепкий как боровичок, рыжий и патлатый.
— Помолчи. Ну-ка, ты, человек нездешней породы, предъявись, пока казаков не позвали.
— Вам паспорт мой? А
— Точно — больной! Или, вернее, иудей. Ишь, как его колбасит от колоколов-то…
— Граждане, то есть, товарищи, — рискнул было обратиться я. Мало ли, может, революция какая или переворот очередной. Может, патрули добровольческие…
— Иудей! — радостно вздохнул еще один, подошедший совсем близко и уже щупающий край моей куртки.
— И вовсе я не иудей!
— Крест покажь. А то идет, колокола слышит, а в шапке, не крестится — и не иудей?
— А что, без креста — сразу уж и иудей? — попытался хоть как-то отговориться я.
— Муслим, штоль? И это проверить легко. Вон, с мурзой нашим в сторонку отойдешь и докажешь ему, что право имеешь. Ну?
— Вообще-то я буддист… — и почему так сказал, от привычки, что ли. Всегда этим отговаривался, когда тетки в церковь тянули.
— Тьфу, ты! Интеллигент, похоже. Ишь, законы заучил. Знает, паскуда, как отмазаться! — плюнул в сторону самый высокий, несущий на плече переломленную двустволку с торчащими наружу гильзами.
— Не плюйся у храма, — дернул его за рукав тот, что в пальто. — А вы шли бы себе быстрее отсюда, гражданин хороший. Это вам пока еще разрешено тут шастать. Но мешать отправлению государственного культа вам уже запрещено. А мне вот кажется, что своим показным неуважением вы как раз мешаете…
— Да какое неуважение, что вы?
— Праздник православный, а вы дома не сидите, а еще буддист. Колокольный звон, а вы шапку не сымаете. Нет, точно, нарушаете…
Он повернулся чуть в сторону, достал из кармана свисток и засвистел в него громко и пронзительно. Буквально тут же из-за угла церковной ограды вывернула верхом пара самых натуральных, как в кино, казаков в лохматых шапках, с шашками у левой ноги, с карабинами, торчащими из-за плеча, с погонами на солдатского вида куртках.
— Что за свист? — еще издали крикнул один.
— Иудея, гля, поймали! — радостно закричал рыжий.
— Да не, не слушайте дурного. Вон, интеллигент буддистом называется, а сам у церкви шастает. Не иначе, атеист. Только вот доказать не могу.
— Не можешь? Жаль… — они подъехали вплотную и уже умело отделили меня из толпы, подталкивая то корпусом лошади, то пиная ногой, вынутой из стремени.
— Так, говоришь, буддист? — наклонился один из них ко мне.
— Ну, да… Вроде того…
— Так буддист или вроде того? — с другой стороны уже и второй смотрел требовательно в глаза.
— Буддист!
— И что ты нам скажешь, буддист? Скажи, что есть жизнь?
— Жизнь — это страдание, — радостно выдохнул я заученное еще на втором курсе университета.
— Вот именно. Страдание. Спасибо, православные, дальше мы уж сами, — кивнул сверху один из казаков, разматывая, расправляя нагайку. — Ну, буддист, пять горячих тебе.
— За что? — только и прохрипел я, ничего не понимая.