Числа зверя и человека
Шрифт:
Отец Александр, надо сказать, был со мной совершенно не согласен.
– Человек не может без Бога, – добродушно улыбнулся он, когда я изложил ему свою теорию о роли привычек в статусе его церкви.
Я только пожал плечами:
– Я же могу. Разве я не человек?
Отец Александр внимательно и довольно долго смотрел мне в глаза, но так ничего и не ответил.
Пять дней назад отец Александр бросился было ко мне с утешениями, но я остановил его довольно холодно – не нуждался я ни в чьих утешениях. Но сейчас я почти обрадовался нашей встрече.
Благословив провожавшую его (у девушки на левой руке был АР) семейную пару, священник пропустил мою машину и, все еще прихрамывая после того избиения, пошел следом. Загнав машину в гараж, я, поджидая, остановился на крыльце:
– Вижу, у вас дела налаживаются, – я кивнул в сторону ушедших.
– С таким же успехом можно сказать, что после артобстрела налаживаются дела у армейского хирурга, – как-то нерадостно усмехнулся отец Александр, снимая надетую поверх рясы куртку. – Кофе или чай?
– Кофе, если вас не затруднит, – теперь кофе в моем доме заваривал именно он. Я расположился в кресле и бегло просмотрел память коммуникатора. Феликс не перезванивал.
Вскоре епископ вернулся, неся на подносе кофейник, две чашки и тарелку с нарезанным маковым рулетом. Пристроив поднос со снедью на столик, он присел на диван:
– Не возражаете, если я составлю вам компанию?
– Составляйте, если хотите, – безразлично пожал плечами я.
– Порой мне кажется, что вы боитесь со мной разговаривать, – с явным наслаждением пригубив кофе, отец Александр откинулся на спинку дивана.
– Потому что вы лезете ко мне в душу со своим милосердием. А я в нем не нуждаюсь.
– Вы просто не хотите, чтобы вас жалели.
– Правильно. Не хочу. – Я, честно говоря, не очень понимал, зачем он говорит мне все эти банальности. Но, удивительно, реплики отца Александра меня не раздражали. Почти не раздражали.
– Потому что считаете, что жалость унижает человека, – это прозвучало не как предположение или вопрос, а как простая констатация.
– Тоже верно, но не надо устраивать мне сеанс психоанализа. Мне сейчас не до проповедей.
– А до чего же? – он посмотрел мне прямо в глаза. Его взгляд был усталым, но и совершенно открытым. – До угрызений совести?
– Вы испытываете мое терпение, святой отец, – огрызнулся я. – Оставьте ваше профессиональное участие для храма, хорошо?
– На всяком месте да будет проповедано слово Божие, – терпеливо сказал он. – Но вам я проповедовать не стану. Даже не собираюсь. Жизнь с этим справится гораздо лучше.
– Вы хотите, конечно, сказать, что Бог карает меня за неверие? – усмехнулся я. – Очень корректно и тактично. И милосердно.
Он молчал. Ни жеста «да» или «нет», ни хотя бы движения бровью. Просто молчал.
– Если так, то ваш Бог – маньяк, желающий, чтобы все его любили, хотя бы даже из-под палки.
– Бог никого не карает, – спокойно ответил священник.
Нет, «ответил» – это неправильно. В «ответил» есть оттенок возражения, а отец Александр вовсе не возражал. Он, казалось, просто сообщил мне нечто безусловное. Ну вроде как «зимой бывает холодно».
– Как? – я был удивлен. – А как же Страшный суд?
– А Страшный суд – это просто констатация факта, – ответил он. – Если ты выбрал дела жизни, ты жив, если дела смерти – ты умер. Вот и все. Собственно, больше ничего другого нет.
– И вы хотите сказать, что нет никакого наказания Господня?
– Мы сами себя наказываем, – вздохнул он. – Мы и только мы сами творим дела, которые впоследствии приводят к тем результатам, что заставляют нас стенать и жаловаться на несправедливую судьбу. Хочешь увидеть виновника своих несчастий – посмотри в зеркало.
Даже не задумываясь, я понял, что он, раздери его сила инерции, так называемая сила Кориолиса, прав! Ведь именно об этом я размышлял, глядя на склоненную за барьером голову Германа – искал первоисточники произошедшей трагедии в своих поступках и не-поступках. Если бы я был внимательнее к Вере и Валентину, вероятно, все могло бы сложиться совершенно иначе, и они были бы живы! Но свое внимание, свою любовь я благополучно конвертировал в их материальное обеспечение. А теперь мучительно перебираю всевозможные «если бы».
– Конечно, – сказал я с сарказмом, желая его поддеть. – Вы же все знаете. У вас на все вопросы есть ответы. Может, вы знаете, что сейчас происходит? Отчего утробы не зачинают более? Какова причина того, что женское лоно отвергает мужское семя?
– Это апокалипсис, – сказал он коротко.
– Конец света?
– Нет. Выражаясь вашим языком, конец света – это частный случай апокалипсиса. Вернее говоря, его наиболее экстремальное проявление. Меж тем как апокалипсис – это просто Откровение. Раскрытие. Раскрытие тайн, если угодно. Или раскрытие значений. В конце концов, ветхозаветное «мене, мене, текел, упарсин» [8] – исчислено, взвешено, разделено – это тоже апокалипсис.
8
Мене, мене, текел, упарсин (по-арамейски буквально: мина, мина, шекель и пол-мины; в церковнославянских текстах «мене, текел, фарес») – надпись на стене пиршественной дворцовой залы накануне падения Вавилона и смерти Валтасара. Надпись была истолкована Валтасару пророком Даниилом: «Вот и значение слов: мене – исчислил Бог царство твое и положил конец ему; Текел – ты взвешен на весах и найден очень легким; Перес – разделено царство твое и дано Мидянам и Персам» (Дан. 5:26–28). Кратко «переводится» как «исчислено, взвешено, разделено».
– Боже, как интересно, – по привычке саркастически усмехнулся я, хотя не испытывал ничего, что тянуло бы на сарказм, скорее уж – вполне искренний интерес, привычный интерес ученого. – Итак, на нас излили чашу Гнева Господня… и какую же из?
– Никакую, – он слегка качнул головой. – Вы понимаете Писание слишком буквально…
– Неужели? А как надо?
Но он продолжал, словно не заметив моего вопроса:
– …и не там ищете врага. Вы, неверующие, наивно думаете, что Бог – это такой мудрый бородатый дедушка на облаке, а дьявол – чудовище с рогами, и вместо лица у него ягодицы.