Числа зверя и человека
Шрифт:
– И еще копыта, наверное? – с иронией спросил я.
Порой мы с отцом Александром говорили друг другу колкости, но до настоящей ссоры дело у нас никогда не доходило. Наверно, потому, что ко многому, как это ни странно, относились почти одинаково. Он мне нравился. Возможно, я ему тоже.
– Нет. В каждом человеке есть и Бог, и дьявол, но все зло, равно как и все добро в мире, происходит от рук людей, от их помыслов и деяний. Словом, от того, какую роль для себя они выбрали – дьявола или Бога.
– Это ведь чистая метафизика, а мы живем в реальности.
– Это и есть реальность. Та реальность, которую вы не видите, которую попросту не желаете замечать. Вы ищете источник бед вовне – в комете, излучениях, бактериях и энергетических полях, но не хотите заглянуть в себя, потому что отрицаете факт наличия души.
Я подался вперед:
– По вашей логике, верующие должны, несмотря на произошедший катаклизм, продолжать плодиться и размножаться? Ведь они с вашей помощью, святой отец, заглядывали себе в душу. Но разве не те самые верующие, потерявшие в одночасье детей, избивали вас и варварски разрушали ваш храм?
Он вздохнул:
– Храм разрушить нельзя. Собор – это лишь камни, лишь место, где голос Бога лучше слышен, потому что там ничто не отвлекает. Бог – в нас самих. Но не только он. В каждом человеке есть Бог и дьявол. Нет ни одного человека, в котором нет этих двух противоположных начал. Ни одной души, где бы не происходила битва между ними. Вера не панацея, она часто не выдерживает испытаний. Тем более столь чрезмерных, что обрушились ныне на людей. На всех людей, обратите внимание, по всему миру. В своей жизни человек множество раз теряет веру и вновь обретает ее. Потому те, кто в помрачении и отчаянии поднял на меня руку, в сущности, невиновны.
– А та парочка, которую вы благословили только что? Почему она не зачнет? Зачем им АР?
– Потому что им сказали, что отныне зачатие невозможно, и они поверили. И эта вера борется в них с другой верой. Если победит настоящая вера, чудо обязательно случится. Но надежды на это очень мало. Потому что такой верой обладают считаные единицы.
– Чудо… настоящая вера… Туманно как-то все это. Расплывчато. Так все что угодно можно доказать. А пенициллин лечит пневмонию независимо от того, верит ли пациент в антибиотики. Наши исследования, во всяком случае, не дают никакой корреляции между верой и репродуктивной устойчивостью. Ну хотя бы на уровне: верующие хоть и потеряли ожидаемых младенцев, но их здоровье не столь пошатнулось. Исследования не могут базироваться на столь зыбких фантазиях, как поединок между двумя разновидностями веры, – честное слово, я не собирался говорить отцу Александру ничего обидного, не нападал на него. Скорее уж, на самого себя, на бессилие нашей чертовой науки.
– А разве ваши исследования уже установили причину происходящего? – спросил священник, отставив пустую чашку. Во время беседы он съел лишь небольшой кусочек рулета.
– Мы обязательно отыщем ее, – я встал. Моя чашка тоже была уже пуста, к аккуратно нарезанному рулету я так и не прикоснулся.
– Бог в помощь, – почти смущенно улыбнулся он.
Я отправился к себе.
Реплика отца Александра – им сказали, что отныне зачатие невозможно, и они поверили, – мучила меня весь вечер, как-то странно перекликаясь с моими недавними размышлениями о колоссальном размахе ройзельмановской рекламной кампании.
21.12.2042. Город.
Окружная тюрьма. Герман
Через два часа я умру.
Это так странно – знать точное время собственной смерти. Я почему-то вспомнил, что раньше осужденному вроде бы полагалась последняя трапеза из блюд, которые он сам пожелает. Последний ужин приговоренного, так это, кажется, называлось. Теперь такое не практикуют: нерационально ублажать того, кто и так уже, считай, мертвец. Теперь казнят натощак – голодный желудок лучше впитывает яд, и патологоанатому потом меньше мороки.
Но я и не голоден.
Еще более странно, что я совершенно спокоен и с каждой минутой становлюсь все спокойнее и спокойнее – словно эмоции умирают еще до смерти физического тела. Страсти, тревоги, волнения, вся скопившаяся в душе боль – все уносится, как осенняя листва с качаемых ветром ветвей. Улетучился даже всегдашний страх, неотвязный, как нытье незалеченного зуба. Остается лишь покой, похожий на майский солнечный день на безлюдной лесной поляне.
У меня мозг администратора и душа художника. Именно благодаря этому парадоксу я и преуспел. Я всегда любил и ценил красоту, средоточием которой для меня являлась Вера. Я вспоминаю, как ее изящная, стройная ножка приподнимала ниспадающую складку туники, чтобы плавно подняться в releve lent. Это движение буквально сводило меня с ума, на него можно было смотреть вечно…
Я любил ее как идеал, почти недостижимый в этом мире; не только тело, всю ее. Она была самой совершенной композицией в мире, нет, даже не так, для меня она и была самим миром. Ей было подчинено не только мое творчество, даже мое дыхание. И в эту священную область грубо вторглись, чтобы разрушить и заменить естественную гармонию карикатурой, жалкой подделкой! Я не мог жить с этим: рана, нанесенная моему идеалу, рикошетом ударила по мне самому.
Когда же она забеременела, мир перевернулся. А ведь это было просто изменение композиции, ведь ее совершенство от этого никуда не делось, просто обрело новые формы. Боже, как я безнадежно был тогда слеп! Чтобы мои глаза открылись, понадобилось ее участие в Программе.
Да, я изменился, это изменение, обильно сдобренное виски, разрушало мою личность, разрывало меня на части и вновь склеивало, но уже в виде какого-то сшитого из кусков монстра, вроде того Голема, что создал на беду себе Франкенштейн.
На волю вырвалась та часть меня, которая породила так и не законченные «Мемуары гейши». Кошмары, непременно сопровождающие запой, больше меня не пугали. Окружающая действительность, в которой на добровольное самоистязание выстраивались целые очереди женщин, – вот что было самым страшным кошмаром.
Я врал сам себе. Теперь я уже хотел вернуться к Вере. Я говорил себе, что должен быть благородным, должен был принять ее такой, какая она есть. А может быть, это автор «Мемуаров гейши» хотел принять ее именно такой, какой она стала? Он становился все сильнее. А я слабел. В конце концов я капитулировал. Доктор Джекил [9] пал под натиском мистера Хайда и был заживо съеден своим дьявольским двойником.
Смог бы я восстановиться? Смог бы стать таким, каким был прежде?
9
Заглавные персонажи повести Роберта Стивенсона «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда», наиболее распространенная персонификация двух начал – доброго и злого – внутри каждого человека.