Числа зверя и человека
Шрифт:
Когда ее отпевали, мне хотелось, задрав голову, орать туда, под храмовые своды, тому, кого видела там моя жена:
– Почему Ты не уберег ее?! Она так верила в Тебя?!
Но я молчал.
Дети плакали: Вера рыдала навзрыд, Валентин всхлипывал. А мои глаза были сухи.
Позавчера похоронили моих детей. И глаза мои опять были сухи.
Отец Александр провел короткую заупокойную службу. Феликс, тоже сильно осунувшийся, беззвучно шевелил губами – повторял за ним. Серое небо равнодушно сыпало мелким снегом – тоже, кажется, серым.
Кладбищенские рабочие опустили
Прах к праху, тлен к тлену…
Когда я был моложе, я точно знал, зачем живу. Чтобы добывать и нести людям знания о мире, исцелять их, рассеивать мрак невежества, делать жизнь уютнее и комфортнее. Я сделал уютнее и комфортнее жизнь своих детей. Я дал им знания. И все это оказалось бесполезным. Ни комфорт, ни знания, ни умения их не защитили. И можно винить комету или Ройзельмана, но дело ведь не в них. Не будь Ройзельмана, были бы Иванов, Джонс или Чанг. Не будь кометы, явилась бы нью-эбола или еще что-нибудь.
Мы не можем взять скальпель и вскрыть человеческую душу, чтобы, вырезав оттуда все зло, вшить на его место добро. Добро и зло – категории абстрактные. Именно это было моим символом веры до шестнадцатого декабря две тысячи сорок второго года. Но сейчас эти абстрактные символы стали вдруг куда более материальными и ощутимыми, чем жесткий воротник пальто или колючие уколы мелкого снега.
Когда мы уходили с кладбища, мои щеки были мокры от этого снега – как будто я все-таки заплакал.
В соответствии с последними дополнениями к уголовному кодексу («убийство женщины репродуктивного возраста или женщины, участвующей в Программе, карается…») приговоры по «женским» делам выносились очень быстро. Без вариантов – только высшая мера. Корпорация не шутит. Не умеет.
Герман так горбился, что из-за барьера, окружающего скамью подсудимых, его почти не было видно. Ненавидел ли я его? Нет. Я думал о собственной вине: может, если бы я не принял зятя в своем доме, это спасло бы Веру? А может быть, наоборот, ускорило развязку? Если бы я вовремя поговорил с ними об их проблемах… Если бы знать… ощущение собственной вины не сверлило бы так безжалостно. Будто недостаточно самой скорби – ее едкая горечь на всю жизнь теперь приправлена неистребимым: что я сделал не так?
Герман сидел, низко опустив голову, так что не только глаз, лица было почти не видно. Вину свою он признал сразу и безоговорочно, на вопросы отвечал безразлично и односложно, речи прокурора, свидетелей, адвоката он слушал равнодушно, даже невнимательно. Так же безучастно выслушал и приговор, лишь кивнул едва заметно. Он не поднял головы даже выходя из зала суда. Для него все уже кончилось. Технически Герман был еще жив, но от апелляции он отказался сразу после вынесения приговора, и оставалось ему буквально несколько часов. Так что фактически из зала выходил уже мертвец. А я вспоминал их свадьбу. С каким обожанием смотрели они друг на друга, какие светящиеся, какие счастливые были у них лица…
И жестокие кадры новостей, где лицо Веры «затуманено», чтобы не шокировать чувствительную публику видом ужасных травм… Несовместимых с жизнью.
И его осунувшееся, заострившееся лицо… Лицо, несовместимое с жизнью.
Место для курения располагалось почти рядом с залом «тяжелых» преступлений. Раскуривая трубку, я удивился: почему-то казалось, что она должна обжечь руки, ведь это же подарок Германа – а она не обжигает, трубка как трубка. Очень хорошая. И через несколько дней (да что там дней – часов) Германа уже не будет, а его подарок будет все так же хорош.
Дым явственно горчил.
С лестницы к судебному залу стремительно приближалась черная с головы до пят фигура. Вероника, в грош не ставившая Валентина, пока он был жив, сейчас почтила его полным трауром: черное манто, узкая черная юбка, черный кружевной шарф на голове и черные перчатки. Впрочем, перчатки она носила практически с сентября по май, боялась застудить руки. Темные очки на пол-лица смотрелись несколько диковато – все-таки не горнолыжный курорт здесь, а здание суда, но в целом траур моей своенравной невестки выглядел весьма достойно.
Я тоже двинулся в зал – два дела рассматривались подряд. Видимо, для пущего удобства журналистов, скандал-то какой, пальчики оближешь. Меня почему-то эти «акулы пера» не раздражали: ну вьются и вьются. Вероника, кажется, как и я, отделывалась от особо назойливых репортеров стандартным «no comments».
К Жанне, которую я так и не начал воспринимать как невестку и даже ни разу не видел (странно, правда: вроде бы жена моего сына, будущая мать моих будущих внуков), репортеры не подходили. Может, к подсудимым – нельзя? А может, при всей своей профессиональной бесстыжести папарацци стеснялись: сидящая в коляске (не на скамье) бледная женщина с двумя АР на ногах, с моей точки зрения, не слишком подходила на роль «звезды» шоу. Или все еще проще: журналистов могла «взять на поводок» Корпорация: этот судебный процесс – не лучшая реклама для Программы. Вот мягкий приговор – совсем другое дело. В том, что приговор будет мягче мягкого, не сомневался никто.
Жанна едва слышно рассказывала, что была сильно напугана новостным сюжетом о Германе и Вере. Поэтому, когда Валентин вернулся – нет, она не знает, где он был, – пьяным и очень агрессивным, она была почти в панике. И когда он замахнулся на нее стоящей в прихожей вазой – она тяжелая, оникс с серебром, – ей пришлось защищаться. Нет, она не знает, почему ее муж впал в бешенство, но он был очень пьян.
Эксперты подтвердили: содержание алкоголя в крови убитого соответствует сильной степени опьянения, на вазе свежие отпечатки, расположенные так, словно ее схватили за горловину, чтобы замахнуться…
Боже! Валентин, такой мягкий, такой добрый – поднявший руку (да что там руку!) на женщину? Тем более на женщину, которая даже убежать не может. На ту, что носит его детей. Немыслимо. Может, на него тоже подействовала новость об убийстве Веры? Хотя неизвестно, успел ли он об этом узнать.
Но так все одновременно…
Дикость какая-то.
Я ученый. Я не верю в случайности и совпадения. У любой случайности есть причина, а совпадения выдают взаимосвязь явлений. Даже если мы поначалу не видим ни причин, ни взаимосвязей.