Чистая душа
Шрифт:
Лейтенант скомандовал взводу «смирно», подошел к полковнику и стал рапортовать, что второй взвод возвращается со стрелковых занятий. Полковник, не дожидаясь конца рапорта, скомандовал «вольно» и спросил:
— Что делают там ваши, что ищут?
— Курсант Сидоркин потерял затвор. Я послал искать.
— Затвор?
— Так точно, затвор.
Ни одна жилка не дрогнула на лице полковника. Он словно о чем-то задумался.
— Значит, затвор ищут?
— Так точно! — Лейтенант оглянулся и, будто желая успокоить полковника, добавил — Вон, кажется, и нашли уже, повернули сюда.
— Ладно,
Шакир заметил, что командир взвода машет ему рукой, и отдал команду перейти на бег. Через несколько минут отделение подошло к казарме. Увидев тут же полковника, Шакир опешил, его как жаром обдало от недоброго предчувствия.
Как положено по уставу, Шакир спросил разрешения поставить в строй свое отделение. Ему разрешили.
И тут вышел вперед полковник:
— Взвод, слушай мою команду!
Его чуть глуховатый, но всегда сильный голос заставил всех подтянуться:
— Ра-авняйсь!.. Смирно! На пле-е-ечо!
Полковник продолжал давать команду за командой.
Он повернул отделение Мухсинова ко всему взводу и задал вопрос:
— Сержант Мухсинов, вы нашли котелок?
Шакир догадался, что обман раскрыт. Конечно, полковник неспроста задал этот коварный вопрос. Что ответить? Ладно, семь бед — один ответ…
— Нашли, товарищ полковник.
— Сержант Мухсинов, а зачем вы обманули своего взводного командира лейтенанта Иванушкина?
— Товарищ полковник, я лейтенанта не обманывал.
— Обманули. Вы ему сказали: «Курсант Сидоркин потерял затвор». Но ведь вы потеряли котелок?
— Товарищ полковник!..
— Не перебивать! Обмануть командира — для солдата это большое преступление! Особенно для сержанта! Зачем вы обманули?
Шакир успел сообразить, почему полковник так поставил вопрос, и решил опередить его.
— Виноват, товарищ полковник, — проговорил он, низко опустив голову. — Моя вина еще больше: я солгал не лейтенанту, а вам.
Это признание было сделано раньше, чем ожидал полковник. «Разгадал, черт возьми», — подумал он. И все же нисколько не смягчился.
— Как вы посмели, сержант Мухсинов? — крикнул он. — Зачем понадобилось обманывать меня?
— Товарищ полковник, я не хотел вас расстраивать. Я знал, что затвор найдется. И решил не беспокоить вас из-за такой мелочи.
Голос полковника загремел:
— Вы продолжаете лгать, сержант! Не меня беспокоить боялись — за себя вы боялись. Вам понравилось, что я сегодня похвалил вас. И не захотелось сразу после этого получить замечание. Ведь так?
— Виноват.
Шакир не сказал больше ни слова. Полковник, заставив взвод стоять по команде «смирно», заговорил о том, от чего у него с первых дней войны болело сердце, — об обмане. Ведь, по его мнению, именно обман привел нас к неудачам в первые дни войны. Он подозревал, что кто-то из командования давал ложные информации о нашей боевой готовности, вследствие чего мы и не смогли отразить внезапное нападение хорошо подготовившегося врага. Сейчас возник повод поговорить на эту тему, и полковник говорил с жаром, горячо, почему ложь и очковтирательство особенно нетерпимы в армии.
— Потерять затвор винтовки — позор для бойца! — сказал он. — Какого геройства можно ждать от солдата, который потерял затвор и, значит, стал безоружным? И все-таки
В заключение полковник объявил:
— За ложь, за попытку обмануть командира приказываю: сержанта Мухсинова посадить на пять суток под арест.
6
Вечером, когда шла подготовка к предстоящему лыжному походу, с Рифгата потребовали сюенче [3] . Был во взводе парень — башкир Жомабай. Он любил получать сюенче. Пришло ли кому письмо, приехали ли родные, отдан ли приказ с благодарностью кому-то — первым приносил сообщение Жомабай. Он требовал сюенче даже в тех случаях, когда услышит что-нибудь хорошее в сообщениях Информбюро. Конечно, на подарки Жомабай не рассчитывал. Доставить радость товарищу — это было для него лучшим подарком.
3
Сюенче — благодарность за радостное сообщение (тат.)
Вот он влетел в физкультурный зал. Его черные под припухшими веками глаза сверкают, ноздри раздуваются.
— Сабитов! Где Сабитов?
Рифгат стоял тут же, нагнувшись, — он, подобрав лыжи по ноге, подтягивал крепления.
— Что такое, Жомабай? Сюенче тебе?
— Уже сказали? — огорчился Жомабай. Он готов был повернуться и уйти.
— Постой, Жомабай! — вскочил Рифгат. — Говори, говори!
— Не слышал? А что дашь на сюенче?
Рифгат повторил слова, которые обычно говорят детям, требующим сюенче:
— Возьмешь себе свое правое ухо. Ну, говори скорее!
— Тебе письмо!
— Вот спасибо! Где оно?
— У дневального.
Жомабай ушел. Рифгат управился с лыжами и помчался к дневальному.
Письмо было от Миляуши.
Рифгат с удовольствием осмотрел конверт. Отличный конверт из гладкой белой бумаги, довоенного производства конверт, наверно, остался от отца Миляуши.
Неровный, знакомый, дорогой для его сердца почерк. И печать ялантауская. Значит, она приехала из Казани к матери.
Чтобы не испортить конверт, Рифгат осторожно расклеил его.
А когда письмо было вынуто, он уже не замечал, что бумага, на которой оно написано, была такой же белой и лощеной, как и конвертная, — очевидно, тоже осталась от мирного времени. Глаза спешили скорее прочесть письмо.
«Рифгат, Шакир! Я пишу это письмо вам обоим…»
«Ты уж вечно такая, — рассердился про себя Рифгат. — Нам обоим! Как будто мы один человек».
И правда, писала ли Миляуша Рифгату или Шакиру, она всегда адресовала письмо обоим.
И на этот раз Миляуша посылала им большой привет, сообщала, что приехала погостить к матери, рассказала ялантауские новости.
«…В Ялантау теперь прибавилось народу, в каждом доме живет по две-три семьи. Кого ни возьми, все стали рабочими. Все работают на заводе, эвакуированном из Москвы (на каком именно заводе, писать нельзя, военная тайна). Там работают многие из девочек, окончивших с нами школу. А наши мальчики… о них я уже писала. Кстати, поскольку речь зашла о мальчиках, расскажу вам одну интересную историю. Вернее будет сказать — печальную историю.