Чистая книга: незаконченный роман
Шрифт:
Савва возвращается в Гражданскую войну комиссаром отряда. Может быть, карателем. Исступленный большевик. Меч и кара революции…
Иван не расстреливает пленных. Отпускает. Отсюда его популярность. И больше того, красноармейцы сдаются.
Наконец в плен попадает сам Савва. Савву приговаривают к расстрелу. Иван сам ведет его расстреливать.
Безжизненное мертвое поле, занесенное снегом. Два живых человека на всю Россию – так кажется…
Иван отпускает брата и дает ему пистолет. Савва не берет пистолет:
– Не хочу, чтобы повторился в нашей семье библейский грех братоубийства.
– Ты меня убьешь, если у тебя будет оружие?
– Убью.
– А может, правильно и сделаешь. Мне больше незачем жить на этом свете.
Савва говорит, что Иван – его злейший враг. Развалил фронт.
– А не хватит ли, брат, крови? Ради чего мы вытоптали цвет нации, цвет народа?
Сергей Порохин (Гунечка)
Гунечка – младший сын в семье Порохиных. Он тоже из икотников, но ему с детства открыты всюду двери и ворота. Как-то не поднимается рука задерживать этого светловолосого светлоглазого мальчика.
Худющий. Реденькие волосенки. Сама доброта. Монастырь, церковное любил. Молитвенник семьи. Пост соблюдал. Готовил себя в монахи. Любил божественное. Не вылезал от батюшки Аникия.
– Этот парень Богов, – говорили… – Не от мира сего.
Говорили даже, что может в Копанях новый святой появиться (после Артемия Праведного). Мир, лад вносил.
Однажды Гуня укрощает толпу разъяренных копанчан, дерущихся конец с концом. Встал посреди дороги. Маленький, худенький. Растопчут. Не затоптали. Как лошадь не наступит на человека, так и люди.
После ожесточения Огнейки из-за тяжелой жизни с Ефтей Гуня навещал ее.
Единственный светлый лучик в этой грязной жизни – Гуня.
Придет, встанет у порога как свечечка и смотрит на тебя своими светлыми, безгрешными глазами.
Приход Гуни согревал душу, но и вызывал тяжкие приступы раскаяния, ненависти к себе. И однажды Огнея сказала:
– Не приходи больше.
Гунечка посмотрел на нее и тихо сказал:
– Ладно. Не приду.
И не пришел.
А чем кончил Гунечка?
Началась революция. И всем сердцем прилепился к революции. На земле царство Божие установить! Бог – любовь. Справедливость. Братство.
Не было человека, которому бы так были близки идеалы революции: свобода, равенство, братство.
Гунечка записался добровольцем. 18 лет. Убит в первом же бою.
Привезли в Копани. Маленький, смерзшийся, с недоуменно, вопрошающе поднятыми бровями. Что это такое? Как могло это случиться? Почему убили? Меня, такого верующего.
Смерть Гунечки потрясла Копани. Сколько умирало, как ни привыкли, а тут ужаснулись.
Огнейка
Одно время Абрамов думал сделать ее центральной фигурой книги.
В центр – Огнейку. Я ее хорошо знаю, и она дает возможность показать самые разные стороны деревенского бытия…
Ему хотелось показать, «как развивается и взрослеет девочка». Он сравнивал Огнейку с Наташей Ростовой. Но у Наташи «действительность в ее опыте довольно ограниченная. Здесь же, в восприятии Огнейки, – поистине весь мир».
Сравнивал писатель ее и с Лизой Пряслиной: «Лизка – совесть. Огнейка – поэзия жизни. Живая жизнь…»
Очень живая, бесхитростная. Большие серые, вечно смеющиеся глаза. Большой, постоянно улыбающийся рот. Огнейка пугала мать. Не по-деревенски резкая, веселая. Золотое, простодушное сердце. Но что будет дальше?…
И это – живая жизнь – влечет к ней. И домашних, и чужих, в том числе парней.
У нее и повадки не девичьи. Лазает по углам, простодушно подходит к людям. Доверчивый, бесхитростный взгляд…
Идет по улице, у людей какое-то горе, а ее распирает радость. И она это чувствовала, как горели у нее глаза, и она опускала голову, гасила их блеск, а потом и губу прикусила – никак не удавалось совладать с бушевавшей в ней жизнью, а надо было выказать сочувствие к людям, надо было, чтобы на лице была скорбь, горе, кладбищенская тоска… А кроме того, девушка: не подобало девушке быть такой радостной – нескромно…
Сохранилось много колоритных сцен, которые рисуют Огнейку в разных ситуациях.
Махонька с Огнейкой идут в монастырь.
Огнейку разбудила Махонька:
– Выбежи-ко, матушка, на двор: там громы гремят.
Огнейка выбежала: в монастыре звонят. За 20–25 верст слышно. Махонька пошла в монастырь к обедне: за ней увязалась Огнейка.
До наволока шли одни, в темноте. По узкой, плохо проторенной дороге: немного было богомольцев с верхнего конца. Зато когда вышли на монастырку, там дорога – улица. Ровная. Монахи блюли. И богомольцев – поток. Отовсюду, со всей Ельчи. Да из города наверняка были. Все шли пешком. К Богу пешком ходят, все: и богатые, и бедные. Все равны.
Но на реке их обогнали пошевни с колокольцами. Махонька заплевалась:
– Срамники… До чего дошло. К Богу уже на лошадях.
Монастырь (все сливался со снегом) начал выявляться, когда уже были на середке Ельчи. Колокола. Люд разношерстный.
Огнейка не знала, на что и глядеть. Все интересно. И люди. И водопровод. И баня.
– Пойдем, посмотрим водопровод. Еще не видела.
Махоньку не надо упрашивать: такой же ребенок любознательный.
– Водяной там. Але кто гонит?
– Воду-то? Глупая. По наклону.
– Монахи и в кельи требовали. Да, говорят, совсем обленятся. И так ничего не делают.
Старый Артемьевский храм, который был главной знаменитостью монастыря и в котором стояла серебряная рака с мощами Артемия Праведного, накрытая плащаницей, Огнейка не любила. И церковь святителя Николы тоже не волновала ее. А новый Казанский собор она любила. И особенно любила верх – летнюю церковь, совсем недавно расписанную.
Чудно льется свет через верхние окна. Стекла в окнах цветные. И люди необыкновенные. Те же люди, но совсем другие. И кадят кадильницы. И пылают свечи возле икон, и с высоты из купола смотрит свежеразрисованный отечески добрыми глазами Господь. Дивное ощущение. Приобщение к Эдему.