Чистое золото
Шрифт:
«А может быть, ты жив, Паша? — подумала она. — Я вот сказку начала про тебя придумывать, про твое детство… А жизнь ведь богаче сказок… Разве мало в ней чудес?»
Тоня завернула за угол и остановилась. От крыльца ее родного дома отъезжали розвальни, и отец вводил кого-то в дом, светя фонариком.
Глава вторая
В жарко натопленной кухне на чистых половиках стояла закутанная женщина и старалась стащить с себя тяжелый полушубок. Отец помогал ей. Матери не было. А на лавке сидела вторая гостья, уже
— Надежда Георгиевна?!
Тоня радостно бросилась к Надежде Георгиевне Сабуровой, директору приисковой школы.
Незнакомка сняла наконец полушубок, пальто и несколько шалей. Была она невысока, смугла и показалась Тоне очень красивой. Темные глаза ее смотрели робко.
— Ну, отогревайся, Танюша, — сказала Сабурова. — Николай Сергеевич, Тоня, это Татьяна Борисовна Новикова. Она будет преподавать литературу в старших классах.
— Вместо вас? — разочарованно спросила Тоня.
Не раз уж говорила Надежда Георгиевна, что ей трудно совмещать директорство и преподавание старшеклассникам. Значит, добилась смены…
— Я ездила встречать Татьяну Борисовну. Очень она, бедная, прозябла с непривычки к нашим ветрам. Я уж не заезжала к себе. Прямо к вам ее привезла. Жить ведь она у вас будет.
Тоне вспомнился давнишний разговор с матерью о том, что на прииск должна приехать бывшая ученица Надежды Георгиевны и что можно бы сдать ей угловую комнату. Но об этом поговорили и забыли, а эта смуглая женщина получала отсюда письма, собиралась в дорогу, ехала, и вот она уже здесь и будет жить у них в доме…
Николай Сергеевич несколько растерялся:
— Это как хозяйка моя… Такие дела ей решать, я не вмешиваюсь…
— Как решать? — вскрикнула неожиданно звонко Татьяна Борисовна. — Разве вы передумали? Ведь Надежда Георгиевна писала мне, что вы сдать комнату согласны…
— Был такой разговор, да не знаю, может, жена иначе располагает. — Николай Сергеевич развел руками.
Тоня растерянно взглянула на отца. Наступило замешательство.
«Мэ-э-э…» — раздался нежный, жалобный крик за дверьми.
Вошла мать. Она несла в переднике двух мокрых, дрожащих ягнят.
И, как всегда, с появлением матери все стало на место, все сделалось простым и понятным.
— Смотрите-ка, у нас гости! Видно, с добром приехали… — говорила Варвара Степановна. — Знаете примету: коли родится что в доме, когда гость на пороге, — значит, к счастью и для дома и для гостя. Видите, какое прибавление семейства у меня? Объягнилась белая овечка… Сейчас, сейчас я вас устрою, ребятки… К матери нельзя, замерзнете там, — уговаривала она ягнят.
Мать осторожно опустила новорожденных в большую круглую корзину, устланную сеном, накрыла старой отцовской шинелью и прошла к умывальнику. Вымыв руки и повесив на крюк шитое цветами полотенце, она поздоровалась с гостями.
— Как доехали? Застыли, наверно? Как вас величать-то прикажете? Татьяна Борисовна? Комнату показали вам или думают еще? — Она, улыбаясь, покосилась на мужа. — Да что тут думать! Оставайтесь, коли понравится… Умыться не желаете с дороги? Надежда Георгиевна, вы и не думайте уходить. Будем Новый год встречать.
Через час все вещи Татьяны Борисовны были вынуты и разложены по местам. В ее комнате топилась печь. Сабурова, неторопливо двигаясь, помогала приезжей устраиваться.
Тоня накрывала на стол. Свежесть полотняной скатерти, звон посуды, податливость пышного хлеба под ножом всегда радовали ее. Она любила эти маленькие семейные праздники, просветленное лицо отца и легкую озабоченность матери, которая исчезала после того, как Николай Сергеевич и гости похвалят угощенье.
Но сегодня ей трудно было попасть в тон чисто убранным комнатам, накрытому столу, празднику, глядевшему из каждого угла. Она ставила на скатерть масленку с твердым желтым маслом, миску с винегретом, по-хозяйски расставляла тарелки, а на сердце было тяжело. Все думалось о Павлике, который мог бы сегодня тоже встречать первый послевоенный Новый год…
Поймав настороженный взгляд матери, Тоня выпрямилась. Варвара Степановна была такая веселая сегодня, отец за дверью напевал переодеваясь… Нельзя, нельзя портить им праздник!
— Покажи-ка! Хорошо застыло! — громко сказала Тоня и взяла из рук матери глиняное блюдо.
Рыжие кусочки моркови в золотистом жирке холодца были покрыты морозными иголочками.
Николай Сергеевич в белой вышитой рубашке и праздничном пиджаке вышел из спальни.
— Ну, стол хоть куда! — прогудел он и, подмигнув Тоне, показал ей бутылку запеканки: — Давай штопор, дочка, да усаживай гостей.
Надежда Георгиевна не спеша села за стол. Белая рука ее потянулась с тарелкой к Варваре Степановне. Мать резала пирог большими квадратными кусками. Пирог дышал, и на прожаренной корочке его сладко таяло ледяное масло.
«Как хорошо, что Надежда Георгиевна сегодня с нами! — подумала Тоня. — Вон она какая! Мама правду говорит: степенная».
Сабурова с начала войны директорствовала в школе. Знала ее вся область. Какое-то особенное, деятельное и энергичное спокойствие нравилось в ней людям. Спешки, суеты, того, что отец называл «звоном», не было в ее работе, а дело спорилось. Школа занимала первое место в области.
И Тоне все нравилось в Надежде Георгиевне: тихий голос, медленные движения, седые пушистые, поделенные прямым пробором волосы, ясное, словно тронутое легким загаром лицо и белые руки с яркорозовыми ладонями — признаком сердечной болезни. Так говорила Нина Дубинская, любившая повторять слова своего отца — приискового доктора.
Татьяна Борисовна умылась, пригладила черные прямые волосы, надела шелковое платье. Выглядела она сейчас уже не такой робкой, и Тоне показалось, что гостья с интересом присматривается к хозяевам и к дому.
— Что же, Татьяна Борисовна, недавно учиться кончили? — спросила Варвара Степановна.
— Недавно… Да, совсем недавно…
— Послали вас сюда или своей охотой приехали?
— Нет, я сама захотела.
— Вот видите, Варвара Степановна, какая нынче молодежь пошла! — сказала Сабурова. — Татьяну Борисовну в Москве хотели оставить при институте, а она сюда попросилась.