Чтиво
Шрифт:
— Интересно, какой же?
— Он привлекает нравственной чистотой, способностью ради правого дела забыть о собственных чувствах. Зачем пускаться на поиски корнеплода, если он не хочет спасти отца? Получается ерунда.
— Разве не интереснее, если в последнюю секунду его одолевают сомнения?
— Эта сцена противоречит всей поэме.
— Я спросил, интереснее или нет, — сказал Пфефферкорн.
— Я слышала. И отвечаю: сцена не вписывается в обшую канву. Интересно, не интересно — это не критерий. Вы пишете в другом стиле. Надо соблюдать предложенные
— Ладно. — Пфефферкорн вырвал у нее листки. — Вы сказали, что ничего не поняли, так что лучше оставьте при себе свое мнение. Большое спасибо.
Женщина промолчала. Пфефферкорн вспомнил, что она жена премьер-министра.
— Извините, — сказал он. — Просто я болезненно воспринимаю суждения о незаконченной работе.
— Осталось всего два дня.
— Я помню. — Пфефферкорн нервно пошелестел страницами. — Может, подскажете, в каком направлении двигаться?
— Я не писатель, — ответила женщина. — Сужу просто: нравится, не нравится.
Пфефферкорн попытался скрыть огорчение.
— Ладно. Спасибо за конструктивную критику.
Женщина кивнула. Помешкав, Пфефферкорн спросил о вероятном отклике ее супруга.
Она пожала плечами:
— Он будет в восторге.
Пфефферкорн выдохнул.
— Правда?
— Драгомир не столь суровый критик, как я. Он уверен: все, что выходит из-под вашего пера, гениально.
— Ну и слава богу.
— Дело не в том, — сказала она. — Все равно перед праздником он вас убьет.
— Э-э… вот как?
Она кивнула.
— Я… вот уж не думал.
— Он считает, так будет драматичнее. Живые писатели теряют в романтичности.
— М-да.
— Вы доставите ему немыслимую радость. Всю жизнь он об этом мечтал.
Пфефферкорн молчал.
— Что это? — спросила женщина. Он проследил за ее взглядом на неотправленные письма. — Можно?
Пфефферкорн хотел отказать, но потом разрешил:
— Валяйте.
Пока жена Жулка читала письма, он в сотый раз прикинул вариант нападения. Если Жулк собирается его убить, это, наверное, последний шанс сбежать. Так, порядок действий: схватить цепь, обмотать вокруг шеи женщины и затянуть, упершись коленом в ее спину. Сердце бухало. Ладони взмокли. Он изготовился. И не шевельнулся. Не смог. Тренировки, мать их за ногу. Все впустую.
Женщина прочла письма. Глаза ее покраснели, на щеках блестели влажные дорожки. Она аккуратно свернула листки и положила на стол.
— Ведь можете, когда захотите.
Помолчали.
— Спасибо, — сказал Пфефферкорн.
— Не за что.
Помолчали.
— Конечно, я несчастлива, — сказала она.
Пфефферкорн промолчал.
— Я не могу иметь детей.
Помолчали.
— Всей душой сочувствую, — сказал Пфефферкорн.
Фартуком она отерла глаза и засмеялась. Смех ее походил на скрипучий клекот, в котором слышались разочарование жизнью и предчувствие новых несчастий. Она смяла фартук в кулаке.
— Не поверите, он заставляет это носить.
Пфефферкорн усмехнулся.
— Я жена премьер-министра, черт бы его побрал. — Она покачала головой и опять рассмеялась. Потом шагнула к Пфефферкорну. Он уловил знакомый запах прогорклого мыла и дешевой косметики. Обветренные губы женщины приоткрылись. Казалось, она готова его поцеловать. Пфефферкорн напрягся. — Идемте, если хотите жить, — сказала она.
99
Цепь не позволяла видеть все пространство за решеткой. Пфефферкорн был слегка разочарован, когда оказался в коротком бетонном коридоре, заканчивавшемся обычной деревянной дверью.
— А где охрана? — шепнул он.
— Нету.
Женщина открыла незапертую дверь. Они вошли в квадратный бетонный предбанник: винтовая лестница (никакой вычурности, обычные железные ступени, по спирали уходившие в узкую шахту), две деревянные двери справа, еще одна слева. Ничего похожего на узилище для мучеников пера.
— Сигнализация не сработает? — прошептал Пфефферкорн.
— Нету никакой сигнализации. Шептаться необязательно.
Жена Жулка открыла ближнюю правую дверь. Они очутились в небольшой, десять на десять футов, кладовке. Вдоль стен стояли безыскусные железные стеллажи. На полках лежали рулоны однослойной туалетной бумаги, стопки постельного белья гостиницы «Метрополь», коробка с мылом, пачки бумаги и упаковки шариковых ручек. На крючке висел сильно мятый белый спортивный костюм. В углу притулилась тачка. Присев на корточки, с нижней полки женщина достала сумку на колесиках и, выпрямившись, кивнула — мол, ваше, забирайте.
Пфефферкорн раздернул молнию. Невероятно, все на месте. Он взглянул на спутницу. Та пожала плечами:
— Драгомир никогда ничего не выбрасывает.
Она прикрыла глаза, пока Пфефферкорн облачался в наряд злабийского козопаса. Все было впору, но шестидюймовые каблуки не особо годились для побега из тюрьмы. Он отпихнул башмаки и вновь надел тапки.
— Сносно, — сказала женщина, окинув его критическим взглядом.
Дезодорант-электрошокер и зубную щетку-нож Пфефферкорн спрятал в карманы рубахи. Мыло-контейнер и одеколон-растворитель — в задние карманы штанов. Денежную скатку и не отслеживаемый телефон засунул в гетры. Фальшивый паспорт приладил в трусы.
Женщина подала ему неотправленные письма и не дописанный финал поэмы:
— Не забудьте.
Пфефферкорн пристроил их к мылу. Он раздумывал, что делать с мятными леденцами, но женщина забрала у него жестянку.
— Там вовсе не конфеты, — сказал Пфефферкорн.
Она опустила жестянку в карман фартука:
— Я знаю.
Пфефферкорн взглянул на нее.
— Поспешите, — сказала она. — У нас мало времени.
Соседняя комната оказалась кухней. На прилавке стояли плетеная корзина с корнеплодами, большая терка в засохших овощных струпьях и стопка грязных подносов. Женщина заставила Пфефферкорна выпить две чашки чая. Потом усадила его на табурет, а сама раскрыла набор с наклейками и пробежала инструкцию.