Что движет солнце и светила
Шрифт:
– Знаешь, брат, уж если ты без баб никак не можешь, то старайся хотя бы не ломать им жизнь, - сказал Олег, утирая рот после выпивки тыльной стороной ладони.
– Они, конечно, суки, но среди них порой встречаются хорошие люди...
– Что-то я тебя не пойму: то ты против баб, то за них - горой...
– Против баб - да!
– Олег поднял указательный палец.
– Но есть ещё и настоящие жен... нет, не женщины, а дамы. Знаешь, чем они отличаются? Бабы, никого не стесняясь, перемоют косточки всем своим близким, перескажут самые невероятные сплетни и, выставляясь одна перед другой, будут пускать мужикам пыль в глаза: каждая - и умница, и красавица, и рукодельница, и кулинарка, и сама святость, хоть сразу на икону помещай! Но стоит посторонним удалиться,
– Понял, - ответил Александр, чтобы только Олег от него отвязался. Логику его размышлений он никак не мог уловить. Впрочем, когда два мужика общаются за бутылкой водки, их разговор бывает порой ещё экзотичней и непонятней.
– Врёшь, не понял!
– Олег уронил голову на прилавок, служивший им столом, и тоскливо повторил: Ничего ты не понял...
– Объясни, что я не понял!
– рассердился Александр.
– Мечтая о прекрасной даме, принимаем за неё обыкновенную бабу - это, что ли, не понял?
– Во!
– оживился Олег.
– Почти правильно, старик! Но весь фокус ещё и в том, что русский мужик способен зачуханить самую прекрасную даму. И как это только нам удаётся?
– Да они сами зачухиваются!
– Нет, братан, ты не прав, - задумчиво и вполне трезво сказал Олег: была у него такая особенность - выпил, быстро захмелел, ещё выпил - и вроде как лучше соображать стал.
– Помнишь, в десятом, что ли, классе мы проходили творчество Куприна? Учительница рассказывала что-то такое о его жизнелюбии, прочном и последовательном гуманизме, любви и сострадании к "маленькому" человеку, в общем, всю эту херню, которая есть в любом учебнике. Кажется, школьная программа не предусматривала чтение текстов Куприна, во всяком случае помню, что сам нашёл дома какой-то его роман и просто так, от нечего делать открыл где-то посередине...
– А, вспомнил!
– обрадовался Александр.
– Ты меня ещё потом донимал разными дурацкими вопросами. Например, таким: изменится ли любовь к женщине, если ты пойдёшь после неё в туалет и вдруг уловишь запах? Она, оказывается, какает и писает! А ещё тебя мучил вопрос, как можно изо дня в день много-много лет подряд любить человека, который чихает, кашляет, храпит, сморкается, а, может, даже и чавкает...
– Да!
– воскликнул Олег.
– Не помню, как назывался тот роман Куприна... А, не всё ли равно! В нем описывалась одна дама, которая испытывала брезгливый ужас при одной мысли о том, что два свободных человека - мужчина и женщина - могут жить вместе долго-долго, делясь едой и питьём, ванной и спальней, мыслями, снами, и вкусами, и отдыхом, развлечениями, и так далее, вплоть до шлёпанцев, зубной пасты и носового платка. И эта жизнь длится и длится, и куда-то теряется вся прелесть и оригинальность любви, и свежесть чувств, а восторг страсти становится обязательной принадлежностью супружества, иначе говоря: кончил, отвернулся и заснул.
– Что, классик прямо так и написал?
– Это я так пересказываю, чтоб тебе понятней было, - пояснил Олег и снова наполнил водкой стаканы.
– Знаешь, старик, мне просто дурно стало. Как же так, думаю, была любовь - и нет её? Вместо радостного праздника утомительные, мутные будни. Что за ужас, когда один не любит, а другой вымаливает любовь, как назойливый попрошайка! И, веришь ли, уже тогда решил: в любви выдумывать ничего не надо, женщина - живой человек, и либо ты принимаешь её как она есть, со всеми её достоинствами и недостатками, либо уходишь в сторону, чтобы не мешать ей жить, - тут Олег заметил, что всё ещё держит стакан с водкой в руке.
– А, старик, что это мы с тобой такие слабаки? Никак не можем допить последнюю бутылку... Расфилософствовались, едрёна вошь! Ну их, этих баб. С ними хорошо, а без них ещё лучше...
Понимая, что Олег, вылив в себя очередную порцию водки, снова на некоторое время может "отключиться", по крайней мере, потеряет логическую нить разговора, Александр тронул его за рукав:
– Погоди, - он смущённо кашлянул, - ты, значит, считаешь, что мужик должен либо любить бабу, либо использовать... До тех пор, пока не встретишь одну-единственную?
– А ты, старик, в душе остался таким же сентиментальным, каким был в школе, - заметил Олег.
– Надо же! Об одной-единственной мечтаешь... Да откуда ты можешь знать: вот эта одна-единственная или вот эта, которую ты считал давалкой? А может, одна-единственная - это та, которую ты даже и не знаешь, как звать. Ехали, допустим, вместе в поезде, базарили о том - о сём, она смеялась, всякую ерунду говорила, угощала тебя жареными пирожками, а потом ты вышел на своей станции и увидел, как она машет тебе из окна, и когда поезд свернул за поворот, ты вдруг понял: это она! И, может, она станет тебе сниться, и ты будешь, сам не понимая зачем, приходить на станцию, ждать тот проходящий поезд...
– Красиво говоришь!
– искренне восхитился Александр.
– Будто наизусть роман читаешь...
– Э, старик! Да ты что? Я как закончил школу, веришь ли, хорошей книги в руки не брал, не то чтоб читал, - вздохнул Олег и снова поднял стакан.
– В институте - учебники, конспекты, чертежи, потом - работа с утра до ночи, и газету-то не всегда развернёшь, а хорошие книги, знаешь, раньше продавали на всяких конференциях, слётах передовиков, ну и я их хватал - как все, ставил на полку: как-нибудь потом, мол, почитаю. А они теперь бывшей жёнушке остались... А, ерунда всё это! Давай, старик, выпьем за настоящую, а не книжную жизнь! Она и прекрасней, и страшней всех писательских выдумок...
Если бы кто-нибудь нечаянно услышал этот разговор, то наверняка бы подумал: не иначе, как беседуют люди интеллигентные и, может быть, даже утончённые, привыкшие размышлять о душе, жизни сердца и всякой прочей метафизике. Но такое умозаключение может сделать разве что человек, редко выпивавший в компании нормальных мужиков, далёких от всякой коммерции, мира искусств и тем более политики. Те, играющие на бирже, сцене, трибуне впрочем, где угодно, даже оставаясь наедине с собой, тем не менее не забывают, что кроме обычного театра существует ещё и театр одного актёра, и пусть нет зрителей - продолжают добросовестно исполнять свою роль. А некоторые даже специально ходят на всякие модные нынче психотренинги, чтобы, не дай Бог, невзначай не открыться, не засветиться со своими глубоко личными проблемами в компании себе подобных, ибо если забываешь натянуть на губы улыбку и держать её из последних сил, то к тебе уже относятся настороженно: озабоченность, хмурость, нервозность - признак того, что у человека не всё в порядке и, значит, дела с ним стоит вести осторожно, вдруг он на грани банкротства.
Посёлковские мужики, с детства знающие друг друга, редко таили свои проблемы, а хватив лишку спиртного, не стеснялись широко распахнуть свои души. И нередко оказывалось, что в каком-нибудь невзрачном человечке дремлет поэт или философ, хоть бери да записывай речь, боясь упустить малейший нюанс: так красиво и страстно он рассказывает какую-нибудь историю. И что интересно, на следующий день, как-то совестясь и опуская глаза, вчерашний велеречивый собеседник вдруг заявляет: " Ребята, я, кажется, лишку перебрал и наболтал всякой глупости, вы уж внимания не обращайте..."
И Олег, и Александр тоже обычно не любили вспоминать то, что открыли друг другу за распитием водчонки - этого чисто русского способа общения. Но обойтись без этого тоже уже не могли. Возможно, какой-нибудь проницательный психолог усмотрит в мужских компаниях что-то вроде системы коллективной психологической разгрузки. Что ж, пусть будет так. Но как бы при этом тот психолог не забыл, что не со всяким встречным-поперечным поселковский мужчина будет откровенничать; выпить выпьет, и солидно беседу поддержит, но в душу - извини-подвинься, дорогой товарищ - ни за что не впустит. Загадка, да и только!