Что осталось от меня — твое
Шрифт:
— Я любил ее, — сказал он. — И все еще люблю.
ЖЕМЧУГ
Тем вечером я стояла посреди спальни, сжимая в руке жемчужные бусы моей матери, которые всегда были для меня чем-то вроде талисмана. Мне нравилось слушать нежное постукивание жемчужин, когда я перекатывала их из ладони в ладонь. Бусы старинные и тяжелые, в семьях такие вещи принято передавать по наследству — от матери к дочери. В мой двадцатый день рождения дедушка достал их из кармана и передал мне. Вкладывая жемчуг в мою руку, он напомнил, как однажды я едва не лишилась их.
В нашем доме была вечеринка. Гости собрались во дворе возле небольшого декоративного бассейна. Я, тогда еще совсем малышка, сидела на коленях
Я тем временем с увлечением теребила крошечными пальчиками висящие у нее на шее бусы — гладкие блестящие шарики заворожили меня. Дедушка добавил, что в детстве я была невероятно активной и любила находиться в центре внимания взрослых. Поэтому, стараясь привлечь внимание мамы, я потянула за бусы раз-другой, а затем дернула изо всех сил. Нитка лопнула, и жемчуг рассыпался по всему двору, а часть покатилась к бассейну. Мама со смехом вскочила со своего места и, не спуская меня с рук, бросилась догонять жемчужины. Мы вместе подбирали бусину за бусиной, выудив несколько штук из бассейна. Склоняясь над ним, мама показала мне на отражение, подрагивающее в мерцающей воде: наши головы находились так близко, что одно отражение наплывало на другое. Два лица с большими темными глазами и высокими скулами — две женщины, из которых теперь осталась лишь одна.
ЁСИ
БУЦУДАН[44]
Ёси Сарашима находился у себя дома в Мэгуро. Он сидел в кабинете и смотрел на фотографию дочери. Это была его любимая фотография Рины. Снимок сделан на пляже в Симоде. Взгляд Рины устремлен прямо в камеру, солнечные блики играют на лице. Ёси видит на фотографии девушку, которой некогда была Рина, видит молодую женщину, которой она стала, и видит мать своей внучки, Сумико.
Две свечи освещают портрет Рины. Сама фотография стоит в глубине шкафчика из розового дерева, буцудана — домашнего алтаря; пол комнаты устлан татами[45]. В воздухе висит сладкий запах ладана, хотя сами ароматические палочки, зажженные рано утром, уже догорели, превратившись в горстку серого пепла, рассыпанную на подносе. В течение нескольких месяцев после смерти дочери Ёси каждый день приходил сюда и каждый раз обнаруживал на алтаре свежие цветы, горящие свечи и курящиеся ароматические палочки, Ханна была очень внимательна. Но позже Ёси стал находить здесь Сумико, девочка сидела на коленях перед алтарем, спиной к двери, и не замечала деда, который останавливался на пороге, затем разворачивался и на цыпочках выходил из комнаты. Ханна в это время обычно возилась на кухне — готовила завтрак и собирала бэнто для Сумико. Но, когда часы били семь, она откладывала дела, брала свежий носовой платок и шла в комнату с татами, чтобы вытереть заплаканное лицо Сумико прежде, чем девочка отправится в школу.
Ёси аккуратно, обеими руками, вытащил фотографию из святилища. Ему больше никогда не увидеть глаз дочери, эти тонкие брови и высокие скулы. Со двора донеслись крики и веселый визг. Ёси подошел к окну и выглянул наружу. Сумико играла с Ханной. Девочка носилась по дорожкам, освещенная лучами вечернего солнца, подпрыгивала и хохотала, подол ее короткого, чуть выше колен, белого хлопчатого платьица взлетал при каждом прыжке. Вот она снова мчится во весь опор, прыгает и ловко хватает летящий к ней пластиковый диск. Ёси наблюдает за внучкой. Глаза девочки широко раскрыты от восторга, раскрасневшееся лицо обращено к солнцу, она скачет по траве — проворная и полная жизни. Сумико просто ребенок, обычный жизнерадостный ребенок. Ёси хочет, чтобы внучка такой и оставалась. Он медленно возвращается к алтарю и с помощью небольшого бумажного веера одну за другой задувает свечи. Ёси забирает фотографию Рины из семейного святилища, отныне ее там не будет.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Бывают
РИНА И КАИТАРО
РЫБКА-БРИТВА
Когда женщина рождается в этот мир, вместе с ней приходят дети, которых она когда-либо родит. Крошечные души вложены в плоть ее матки, словно драгоценные жемчужины — в розовое нутро ракушки. В тот день в больничной палате, где остро пахнет антисептиком и скрипят жестко накрахмаленные простыни, Рине показали картинку на дисплее аппарата УЗИ — подводную пещеру, наполненную фосфоресцирующим светом. И в центре этого таинственного пространства перекатывался мерцающий узелок клеток — начало новой вселенной, ребенок, о котором она молилась.
Но Рина и ее дитя общались не через снимки УЗИ и анализы крови, их связь — в пигментных пятнах на коже, растяжках на животе, прикосновениях и толчках одной жизни, бьющейся внутри другой. Все тело Рины расширилось и расплылось. «Ты кувыркаешься во мне и устраиваешь беспорядок, — думала она, — ты выкраиваешь себе дом в моих внутренностях. И все это — ты». Не было необходимости произносить слова вслух, они понимали друг друга без слов.
Первые месяцы Рина лежала по ночам без сна, надеясь уловить движение сгустка клеток, который поселился у нее в животе, словно ожидая тока воды в бассейне. Вскоре среди ночи ее стали будить неожиданные толчки того завитка, похожего на гребень волны, что рос в ней. «Ты, — думала Рина, — ты пихаешь меня, прокладывая себе дорогу к выходу из меня».
Иные моменты она помнила до конца своих дней. Просыпаясь каждое утро на рассвете, Рина лежала тихо-тихо, чтобы ощутить присутствие ребенка. Если она не чувствовала толчков и пинков, то пугалась — вдруг с младенцем что-то случилось, — но затем внутри, в самой глубине нарастал пульс жизни. Рина клала руки на живот и улыбалась: движение означало, что все в порядке, оба они живы и в безопасности.
В такие секунды она думала о своей матери, которая умерла от рака и теперь лежала в семейном склепе. Рине тогда только-только исполнилось пятнадцать, и с тех пор не было дня, чтобы она не вспоминала о маме и не скучала по ней. Но сейчас, переживая собственный опыт зарождения новой жизни, она иногда ощущала, пусть и на короткие мгновения, мамину близость, а это было именно тем, в чем нуждалась Рина.
В тишине своего дома, чувствуя движение ребенка внутри, она оглядывалась на мир вокруг себя, который сама же и создала, думала о совершенном ею выборе, вспоминала первые недели ухаживания Сато. Он отвез ее в токийский Диснейленд. От того времени, нескольких месяцев их короткого знакомства, в памяти осталась лишь эта прогулка в парке аттракционов: горячие пальцы Сато сжимают ее локоть, он тащит Рину во Дворец Золушки. Разноцветные огни подсвечивают башенки и стены замка, вокруг слышны болтовня и смех. Рино и Сато вместе с другими парочками стоят в очереди за шоколадным попкорном. Его продают в пластиковых контейнерах, сделанных в форме сказочной кареты, ручка на крыше кареты позволяет нести контейнер как сумочку. Дворец настолько популярен у влюбленных, что гуляющих здесь взрослых намного больше, чем детей. Рина помнит катание на каруселях — вихрь музыки и движения, — помнит сладкий вкус сахарной ваты на языке и ожидание, стоящее за суматохой развлечений, смешанное с тревогой, которую она старательно топит в улыбке, а затем странное и чуждое ощущение, оставшееся от поцелуя мужчины.
По мере того как ребенок внутри рос, Рина стала размышлять, насколько подлинными были их отношения с Сато. Когда пришла боль и начались схватки, она не смогла побороть панику. Ковыляя к телефону, Рина прижимала руку к животу и уговаривала ребенка немного подождать, но тщетно — плавающая внутри нее рыбка была неумолима. Острая как бритва боль охватила все тело, пронзая насквозь, — рыбка-бритва прорывалась наружу.
«Я иду, я иду», — повторяла она. Рина удивлялась, как такое крошечное существо может быть настолько отважным.