Чудесные занятия
Шрифт:
— Мы так и думали, что вы вернетесь, — сказала она. — Видите, не надо было уходить так скоро.
Она приоткрыла дверь пошире и посторонилась; еще можно было повернуться и уйти, не удостоив ее ответом, однако улица из двух глинобитных стен и жаба служили опровержением тому, что вам нарисовало воображение, тому, что вы считали необъяснимым, тем не менее реально существующим. В каком-то смысле вам было все равно, войти или удалиться, хотя в груди у вас что-то сжималось и хотелось броситься прочь; вы вошли, прежде чем успели осознанно принять это решение, потому что этой ночью осознанно решить что-либо не представлялось возможным, и услышали, как за спиной медленно закрылась дверь и скрипнул засов. Оба официанта стояли совсем близко, а зал освещали только несколько одиноких свечей.
— Проходите, — сказал женский голос откуда-то из угла, — все готово.
Ваш собственный голос показался вам чужим, словно звучал по ту сторону зеркала, висевшего над прилавком.
— Не понимаю, — с трудом проговорили вы, — она была здесь, и вдруг…
Один
— О, она всегда так, — сказала женщина, подойдя к вам вплотную. — Делает все возможное, чтобы этого не допустить, каждый раз старается изо всех сил, бедняжка. Но у них нет силы, они могут только пытаться, а выходит всегда плохо, они совсем не похожи на то, что о них думают люди.
Вы почувствовали, что оба официанта подошли к вам совсем близко, их красные жилеты почти касались вашего плаща.
— Ее даже жалко, — сказала женщина, — она уже дважды приходила, и ей пришлось уйти, потому что у нее ничего не выходило. У нее никогда ничего не выходит, просто жаль смотреть.
— Но она…
— Дженни, — сказала женщина. — Это единственное, что мы смогли у нее узнать, когда познакомились, она сказала только, что ее зовут Дженни, если только она назвала свое настоящее имя, а потом она только кричала, это просто нелепо — так кричать.
Вы молча смотрели на них, понимая, что, смотри не смотри, все бесполезно, а мне было вас так жаль, Хакобо, когда я поняла, что вы могли подумать обо мне так, как вы и подумали, что вы попытались защитить меня, меня, которая была здесь как раз для того, чтобы дать вам возможность уйти. Слишком многое нас разделяло, слишком много непреодолимого было между нами; мы играли в одну и ту же игру, но вы еще были живы, и у меня не было способа заставить вас понять. Но сейчас все могло бы стать по-другому, если бы вы захотели, сейчас нас было бы двое, кто пришел в дождливую ночь, и, может быть, у нас получилось бы лучше, а нет, так, по крайней мере, было бы вот это — нас двое в дождливую ночь.
[Пер. А.Борисовой]
Закатный час Мантекильи [255]
Такое мог придумать только наш Перальта — вот голова! — в подробности он, как всегда, не вдавался, но на этот раз был откровеннее обычного и сказал, что это вроде анекдота с украденным письмом [256] . Эстевес поначалу ничего не понял и выжидающе уставился на Перальту: а что дальше? Но Перальта пожал плечами, словно отмахнулся, и сунул ему билет на бокс. Эстевес увидел красную цифру 3, крупно выведенную на желтом, но первое, что схватили глаза, — еще бы! — это МОНСОН — НАПОЛЕС, четкими буквами. Второй билет, сказал Перальта, передадут Вальтеру. Ты придешь до начала (Перальта никогда не повторял дважды, и Эстевес ловил каждое слово), а Вальтер — посредине первого из предварительных боев, его место рядом, справа от тебя. Будь начеку: в последние минуты начинается суетня, каждый норовит сесть поближе, спроси его что-нибудь по-испански — для верности. У него будет сумка, хипповая, из материи, он поставит ее между собой и тобой на скамейку, а если стулья — на пол. Говори только о боксе, и чтоб ухо востро — вокруг наверняка будут мексиканцы или аргентинцы, проверься перед тем, как опустить пакет в сумку. Вальтер знает, что сумку нужно раскрыть заранее? — спросил Эстевес. Да, глядя вбок, словно сдувая с лацкана муху, сказал Перальта, но не спеши, сделай это ближе к концу, когда по сторонам не глазеют. Если на арене Монсон [257] , глазеют только на Монсона, сказал Эстевес. Когда Мантекилья — то же самое, сказал Перальта. И без лишнего трепа, запомни. Вальтер уйдет первым, а ты — как схлынет толпа, через другой выход.
255
Мантекилья (букв.: сливочное масло) — прозвище кубинского боксера Хосе Наполеса (р. 1940), чемпиона мира 1969 и 1971 годов. В рассказе мексиканцы называют Наполеса «своим» потому, что и Мексика, и Куба относятся к Карибскому региону Латинской Америки (Аргентина — к Ла-Платскому).
256
…вроде анекдота с украденным письмом. — Намек на рассказ Эдгара По «Похищенное письмо». Сюжет рассказа построен на том, что искомое письмо находится у всех на виду и именно поэтому его никак не могут найти.
257
Монсон Карлос (р. 1942) — аргентинский боксер, чемпион мира 1970 года.
Он снова все обдумал, провернул в голове, пока ехал в вагоне метро до станции «Дефанс», на бокс, куда, судя по всему, ехали и остальные, в основном мужчины, по двое, по трое, все больше французы, озабоченные позорным поражением своего идола — Буттье [258] , которого дважды измолотил Монсон, надеются небось на реванш, хоть какой-никакой, а может, втайне уже смирились. Нет, Перальта просто гений, разумеется,
258
Буттье Жан Клод (р. 1943) — французский боксер, чемпион Европы 1971 года.
Ну ловкач Ален Делон! Огромный шапито стоит прямо на пустыре, и пройти туда можно лишь по мосткам, а дальше по дощатым настилам. Ночью лил дождь, и люди шли осторожно, стараясь не оступиться в грязь, а повсюду, прямо от самого метро, — огромные разноцветные стрелы-указатели с броской надписью: «МОНСОН — НАПОЛЕС». Ну и шустрик Ален Делон, сумел налепить эти стрелы даже на неприкосновенных стенах метро, небось заплатил будь здоров; Эстевесу был не по душе этот выскочка — ишь ты, всемогущий, — организовал за свой счет матч на звание чемпиона мира, отгрохал эту брезентовую громадину, и поди знай, какой куш сорвал с заявочных взносов, но кое в чем он молодец: Монсон и Напо-лес — вообще нет слов, а взять цветные указатели, да еще в самом метро, широкий жест — вот, мол, как я встречаю болельщиков, а то бы устроили давку у выходов и на раскисшей глине пустыря…
Эстевес пришел в самое время: зал только заполнялся. Остановившись на минуту у дверей, он глянул по сторонам: полицейские фургоны, огромные, освещенные снаружи трейлеры с зашторенными окнами, придвинутые вплотную к крытым проходам, которые вели прямо к шапито, как к самолетам в аэропортах.
Там скорее всего боксеры, подумал Эстевес, в том белом, самом новеньком, наверняка наш Карлитос, он такого и заслуживает, а трейлер Наполеса, наверно, с другой стороны, тут все по правилам и в то же время на скорую руку, еще бы, этакая махина из брезента, прицепы на голом, заброшенном пустыре. Вот так делают деньгу, грустно вздохнул Эстевес, главное — мозги и хватка, че!
Его ряд, пятый от зоны ринга, отгороженной канатом, — обыкновенная скамья с крупными номерами, похоже, радушие Делона иссякло в зоне ринга, дальше все как в самом плохоньком цирке, впрочем, молоденькие билетерши в немыслимых мини разом заставят забыть, где что не так. Эстевес тотчас увидел, куда идти, но девочка, сияя улыбкой, проводила его до места, будто он отродясь не учился арифметике. Усевшись, Эстевес развернул пухлую газету и подумал, что потом подложит ее под себя. В голове пронеслось: Вальтер сядет справа, пакет с деньгами и бумагами в левом кармане пиджака, в нужный момент он вытащит его правой рукой, сразу к колену — и тут же в раскрытую сумку.
Время тянулось, и Эстевес ушел в мысли о Марисе и малыше, должно быть, кончают ужинать, сын, наверно, полуспит, а Мариса уткнулась в телевизор. А ну как показывают эту встречу и жена смотрит именно ее; он, разумеется, промолчит, не скажет, что был, разве потом, когда все образуется. Он лениво листал газету (если Мариса досмотрит все до конца, то попробуй удержись, когда она станет рассуждать о Монсоне и Наполесе, вот смехота!), и, пока пробегал глазами сообщения о Вьетнаме и полицейскую хронику, зал почти заполнился, позади азартно спорили о шансах Наполеса какие-то французы, слева уселся странный фендрик, он слишком долго и с явным ужасом разглядывал скамью, будто опасался замарать свои безупречные синие брюки. Впереди расположились парочки, компании, трое тарахтели по-испански, пожалуй с мексиканским выговором; Эстевес, правда, не очень разбирался в акцентах, но уж кого-кого, а мексиканских болельщиков здесь дополна: их Наполес — ты подумай! — замахнулся на корону самого Монсона. Справа от Эстевеса еще пустовало несколько мест, однако у входов уже сбивались толпы, и расторопные билетерши каким-то чудом поддерживали порядок. Эстевесу показалось, что слишком резко освещен ринг и слишком много поп-музыки, но публика, похоже, ничего не замечала, теперь все с интересом следили за первым предварительным боем — очень слабый, сплошь опасные движения головой и клинчи [259] ; в ту минуту, когда Вальтер сел рядом, мысли Эстевеса были заняты тем, что в зале, по крайней мере возле него, нет настоящих знатоков бокса, так, профаны, снобы, им все сойдет, им лишь бы увидеть Монсона и Наполеса.
259
Клинч — положение в боксе, когда один (или оба) из боксеров зажимает одну или обе руки противника.