Чудесные знаки

Садур Нина

Дима терпел, не сдавался, костяшки пальцев побледнели от напряжения, Алеша сумел отогнуть мизинец, распрямил его, стал отгибать назад, слезы навернулись на глаза Димы, больно было, терпел, побледнев, глаз не спуская с мучителя, Алеша отгибал мизинец назад, вот сейчас сломает… не стал ломать, отпустил.

— Я к боли привычный, — сказал Дима. — Меня этим не взять, гад.

Алеша дышал тяжело, еле сдерживался, чтоб не отметелить врага.

— Ты опять, сволочь! Я же те-ебе чу-уть палец не о-отломил! — и осекся.

Дима

раскрыл горсть. На ладони лежал туго набитый чем-то спичечный коробок.

— Ну и что? — ухмыльнулся Алеша.

— Бери, мне не жалко, — дрогнувшим голосом сказал Дима.

Алеша взял, усмехаясь. Коробок был теплый, нагретый (Дима сжимал его в кармане, пока поджидал Алешу терпеливо).

— Мы в таких коробках анализы какашек сдавали в детсаду, — сказал Алеша.

Дима гневно вскинулся, но сдержался, заскрипел зубами, руки спрятал в карманы, чтоб не подраться.

Алеша сдвинул тугую крышку — коробок был плотно набит катышками серебра. Серебро отзывалось на мерцанье бегущего снега. Алеша улыбнулся, любуясь.

— Это все тебе, — услышал он тоскливый вздох. Дима щурился, чтоб не заплакать. Алеша шагнул к нему, но тот отшатнулся непримиримо.

— Не думай, что я говно! — крикнул он, убегая.

— Стой! Стой! — закричал Алеша.

Но где уж там, буран налетел, заслепил, закружил.

Заслоняясь от снега, Алеша глядел: коробок лежал на ладони, еще хранил тепло Диминой руки, серебро тесно лежало в коробке, снежные искры пробегали по нему судорогой. Алеша закрыл коробок и пошел на работу.

Медбрат похмельный косолапо топтался, сопел, шарился в тумбочке. Старуха, сидя на больничной койке, с любопытством смотрела. Глазки у нее были живые, как у птицы.

— Ну где, где? О Го-осподи! — бурчал медбрат, глянул на старуху, усмехнулся, заметив ее внимание: — По-отерял ваши челюсти, А-анна Ива-ановна.

Бабка усмехнулась ответно, погладила сухонькими пальцами колючее одеяло.

— О! — вспомнил он. — Ну-ка, подвиньтесь-ка! — отодвинул ее бесцеремонно, как вещь, полез через койку к батарее, там, за батареей, в хитрой выемке стоял стакан с водой. В стакане лежали бабкины челюсти. — Рот открывайте!

Щелкнули челюсти, бабка поклацала зубками.

Медбрат вытер пот.

— Ну, здрасьте, Анна Ивановна! — шутливо поклонился медбрат.

— Ну, здрасьте, — поклонилась с койки старуха.

Ему было стыдно, что он спрятал челюсти и позабыл про них, как все эти дни старуха без них обходилась? Он спрятал их потому, что в прошлое дежурство бабка стала петь песни, ругаться, стала опять корить, грызть его, упрекать, а без челюстей она затихала, становилась грустная и послушная, настоящая сиротская старушка.

Он не помнил, сколько дней его не было. Он проскользнул в бокс, стараясь не попасться на глаза никому из медперсонала.

Он боялся, что его уволят за прогулы.

— Ну, и как вы тут без меня обходились? — бодро пропел он.

Она отвернулась. Обиделась?

— Тамара вам ставила клизму?

— Срамник ты, бесстыдник! — укорила она.

— Что, клизму не ставили?! — испугался медбрат.

— А я дамся им? — крикнула злобно больная.

Этой старухе казалось, что медбрат ее близкий. Жених.

— Тамара обязана ставить всем клизму, — привычно он начал втолковывать. — Вы здесь находитесь на излечении. Вас полечат и отправят в дом престарелых.

Старуха забеспокоилась. Трудно сглатывая, она протянула к нему дрожащую лапку, вся затряслась мелкой старческой дрожью, что-то собиралась сказать большое, но слов не могла подобрать.

— Ну хорошо, хорошо, разберемся с Тамаркой. Клизму я сам вам поставлю. Не хныкать! Ужин едет!

В коридоре громыхала каталка с ужином. Окошко в двери бокса открылось, и Алеша принял две пшенные каши с толстыми хлебами и два жидких чая. Так и давали сюда две порции, без этого медбрата старуха есть отказывалась. Потом он высунулся в окошко:

— Тома! Тома! — закричал он в спину санитарки.

Та, не оглядываясь, хохотнула и загремела дальше.

«Сука», — прошипел он ей вслед.

Сидя рядышком на больничной койке, ели пшенную кашу. Анна Ивановна Буранкина, больная склерозом старуха, и изнуренный пьянством, красивый Алеша, медбрат.

Анна Ивановна ела кашу не жадно, ложкой водила скорее по воздуху, чем по каше, до рта доносила крупинки, замирала, рассеявшись. Медбрат злился, не помогал. Наконец, изнурившись, взял ее ложку, стал кормить ее сам.

— Люблю я конфеты, — нюнила Анна Ивановна. — Ты тогда заграничных принес, а я люблю подушечки с повидлом.

— Я вам «Сникерс» принес тогда, — поправил ее, удивившись, что старая помнит. — А подушечки ваши сто лет как закончили выпускать. Фабрики встали.

Буранкина вздрогнула, хитро как-то усмехнулась.

— Что? — не понял медбрат, возвысил голос: — Да, фабрики встали и заводы. Ну и что?

— Я знаю, что встали, — кивнула, смутившись, старуха Буранкина. Будто она их остановила. Порозовела даже.

— Нелепое вы существо! — фыркнул медбрат.

Поели. Отставили миски на тумбочку. Посидели.

Ему пора в отделение с обходом. Буранкина сбоку глядела на него испытующе. Он поглядел ей в глаза. Попрыгал тихонько на пружинах койки. Буранкина попрыгала с ним. Черное окно непроницаемо было. Движения снега за ним не угадывалось. Вдруг стало тревожно, показалось — за черным окном кто-то потерялся. Кого-то нет нигде, и буран не заполнит пространства, все равно будет ясно — кого-то не хватает. Старуха следом за ним поглядела в окно. Он притворно зевнул, потянулся, хрустнув костями.